Марика Девич - Не Господь Бог [litres]

Власов указал на кресло напротив.

– Прошу.

Дима сел. Власов достал коньяк.

– Сами додумались до этого алгоритма? – поинтересовался он.

– Просто сопоставил данные, – ответил он. – Всё гениальное просто.

– За рулём? – спросил Власов, налил себе и вопросительно посмотрел на Диму.

– Нет, у меня и прав нет.

– Ну, значит, немного можно. А служебную вам дадим.

Власов поднял квадратный стакан, чокнулся с Димой. Тот выпил и закашлялся.

Взгляд Власова мягчился, глаза подернулись влажной дымкой.

– Парадоксальное мышление, новые подходы, бесстрашие… И я был таким, сынок. А то ведь кругом одни распиздяи, в рот смотрят, приказа ждут. Ну, всем будет по заслугам.

Власов подмигнул и допил остатки коньяка.

Сказать, что приказ руководства о повышении Ушакова до начальника отдела взамен младшего Корзунова вызвал шок, значит не сказать ничего.

Мичурин занимался сексом с Анечкой, новенькой медсестрой. Она пришла на смену Полине, которая перешла в другое отделение после той перепалки в дверях квартиры Мичурина. Ане о Полине никто в глаза, конечно же, не сказал. Кто такое в глаза скажет? Поэтому она, как и её предшественницы, считала, что отсутствие кольца на пальце Мичурина говорит о том, что у неё есть шансы заполучить его в мужья, наивная.

Когда они уже были близки к высшей точке, ожил громкоговоритель:

– Мичурин, просьба срочно подойти в первую операционную.

Аня вцепилась в спину острыми ноготками, Мичурин ускорился и вот уже то, что должно было произойти у них с Леной в душевой, произошло с Аней в ординаторской. Перенос – так, кажется, это в психологии называется.

– А ты? – спросила раскрасневшаяся Аня, глядя как по-солдатски споро Мичурин натягивает форму. Он просто поцеловал её в лобик и убежал в операционную.

Он как-нибудь потом, сам, или с другой. В своём роде Мичурин был джентльменом.

Привели после ДТП мотоциклиста, пацану двадцать два года. Это было чёрт знает что. Ну, запустили бы сердце и что? Пришлось бы ампутировать ноги. Позвоночник восстановлению не подлежал. Травма головы несовместимая с жизнью. Мозг был мёртв.

«Вот на хрена везут в хирургию?» – разозлился Мичурин. – «Почему, черт возьми, я должен быть тем, кто констатирует смерть?»

Швырнул перчатки, маска зацепилась, зараза, хлопнул дверью. А хотелось заплакать. Лицо у мальчишки было симпатичное, курносое, на носу веснушки. Длинные рыжие реснички вздрагивали, как живые, от кондиционера. Очень живое лицо.

На пороге Лениного кабинета возникла рыжая, которую не звали на второе свидание:

– Здрасьте.

– Добрый день, – поздоровалась Лена без удивления и открыла пошире дверь.

– Вы были правы. Я боюсь отношений, – девушка плюхнулась в кресло.

– Да, заранее ставите защиту даже там, где не собираются обижать.

– Заметно, да?

– Вы из неблагополучной семьи, так? Или интернат? Вам приходилось постоянно быть начеку.

– Как вы догадались?

Девушка вскинулась, потом с миг подумала и достала из дешёвого матерчатого рюкзака газетную вырезку.

На ней был большой заголовок. РЕБЁНОК-МАУГЛИ. ПЯТЬ ДНЕЙ НАЕДИНЕ С МЁРТВЫМИ РОДИТЕЛЯМИ. 1999 ГОД.

– Ребёнок-маугли – это я.

– Сколько себя помню, всегда было громко: пьяные гости, весёлые песни, бой посуды, звуки ударов, драки, крики о помощи, стук соседей по батареям. Я не могла к этому привыкнуть, хотя должна была. Я ведь не покидала этой квартиры, она была на семнадцатом этаже, кажется, о моем существовании никто не знал или все забыли, или просто никому дела не было. Однажды, когда стало тихо, я знала, это продлится недолго, вышла на кухню, чтобы быстро успеть утащить к себе что-то из остатков еды. Они оба – и мать, и отец – были мертвы, но я почему-то решила, что они просто спят. Я перестала бояться выходить из своей комнаты. Кажется, это были самые спокойные дни моей жизни… Потом соседи учуяли запах из нашей квартиры, и всё началось заново: шум, крики, только уже в интернате… – Сашка говорила, и Лена не останавливала поток воспоминаний.

– Где вы живёте сейчас? – спросила она.

– Туда я не смогла вернуться… Снимаю, работа – дом, никуда не хожу. Я не слушаю музыку и не хожу на дискотеки. Не выношу громких звуков.

– Коллектив?

– Стараюсь ни с кем не соприкасаться.

– Значит, у вас было пять дней покоя и тишины… И те пять дней застряли в памяти как самые спокойные в вашей жизни? – констатировала Лена.

– Это ненормально, я понимаю, – сказала Сашка.

– Вам было четыре.

Они помолчали. Девушка свернула вчетверо газетную вырезку. Других фото из детства у неё не было.

– Я беру вас в терапию. Но это займет время, – сказала наконец Лена.

– У меня нет денег платить.

– Я буду работать бесплатно. Это интересный для меня случай.

– Тем, что я – маугли? – усмехнулась девушка.

– Вы приняли тогда решение, что с мёртвыми вам безопаснее, чем с живыми. Кем вы сейчас работаете, Саша?

Девушка улыбнулась:

– Угадайте.

– Спасаете людей?

– Холодно.

– Волонтёр.

– Холодно.

Девушка загадочно махала головой.

За дверью, подслушивая, Людмила Исааковна тоже ломала голову:

– Защитница животных?

Лена и администратор продолжали гадать и после ухода девушки. В формуляре та не указала профессии.

– Может быть, она тоже психолог? – предположила Людмила Исааковна.

– Или с детишками работает в садике? – предположила Лена.

– Нет, она работает не в тесном контакте с людьми.

– Конный спорт?

– Она же сказала, что не животные.

Они зашли в тупик, когда раздался телефон – звонил Дима, чтобы пригласить Лену в бар.

– В бар? – администратор подняла выщипанные в ниточку брови.

– Я иду в бар, Людмила Исааковна, – весело подтвердила Лена.

– Раньше за вами такого не водилось, Леночка, – заметила она.

Лена чмокнула своего администратора и убежала. Ту не оставляла загадка.

– Может, та девушка выращивает цветы?

Сашка работала патологоанатомом. В морге было тихо. С холодными и мёртвыми ей было спокойнее, чем с тёплыми и живыми. Но и тут шум. Вкатили каталку с новым трупом.

– Сашка, принимай.

Сашка откинула простынь – это был умерший на столе Мичурина паренёк.

Мичурин вышел к родным. Они по походке, по лицу хирурга сразу всё считывают, и всё равно надеются. Мичурин говорил о травмах, несовместимых с жизнью, перечислял их голосом, неприятным самому себе, высказывал дежурные слова, свое сожаление. Знал, что они следят за лицом, не слышат. И обязательно скажут:

– Этого не может быть.

Отрицание – гнев – смирение. У некоторых это занимает годы, у некоторых всю жизнь.

– Несовместимы с жизнью, – говорил Мичурин.

– Мы сделали всё возможное, – говорил Мичурин.