Генри Сирил - Сценарий [litres]

Я убью то чудовище, что жило в этом теле до меня. Убью прежде, чем оно вновь поднимется с темных глубин сознания.

Теперь нас двое, обратился я к неведомому существу внутри себя. И если ты окажешься тем, кем я думаю, знай – ты сдохнешь. Моя единственная здоровая рука не дрогнет. И даже не думай мечтать о том, что сумеешь остановить движение указательного пальца, давящего на спусковой крючок.

Как только я произнес про себя эту напыщенную, пьяную фразу, озноб прошиб, пробежал ледяной волной и замер в животе.

Потеряв память, я утратил и личность. Все, что представлял собой прежний Эндрю Гудман, все его помыслы и желания, пороки и добродетели, увлечения и мечты, ненависть, если она была, и любовь, если была она, – все это стерлось без следа; растворилось в черной бездне беспамятства. Умерло.

Но умерло ли?

Нет. Он все еще жил во мне. Где-то глубоко. Ждал, когда кто-то или что-то пробудит его. Как колесо такси пробудило Баптисту Каа.

И что тогда? В чьей руке окажется пистолет? Кто будет управлять указательным пальцем на спусковом крючке?

Я до боли сжал кулак.

«Ну уж хрен тебе, ублюдок. Со мной Эйлин. Все, что узнаю я, узнает и она. И если я окажусь тем – боже, не допусти, молю тебя, но все же – окажусь тем, кем думаю…»

– Эйлин, – тихо, заплетающимся языком произнес я, – если окажется, что я прав и все эти девочки… Ты пристрелишь меня?

– Совсем идиот?

– Я просто пьян.

В своем жизнелюбии Дора бесподобна. В каждой завитушке на ее курчавой голове; в каждом движении любознательных глаз; в каждой микроскопической морщинке, появляющейся, когда она щурится; в белоснежных зубах со щербинкой; в ямочках на молочных щеках; и в самих щеках. Во всем – дифирамбы во имя жизни. Она сама – жизнь. Ее квинтэссенция.

Таффета рип-стоп. Так называется ткань, натянутая на каркас ее воздушного змея.

Я узнаю это, когда мы познакомимся. Может, и ошибусь, может, ее змей сделан из чего-то другого, но это не столь важно. Мне нужно с чего-то начать. И я рассказываю ей все, что теперь знаю о воздушных змеях.

Таффета может быть разной плотности. Все зависит от количества нитей в основе и утке на квадратный дюйм поверхности. Самый прочный материал помечен маркировкой «рип-стоп».

Волосы Доры собраны на затылке в тот день, когда мы познакомимся. Пушистый шарик.

Змея лучше запускать вдвоем, это намного проще для тех, у кого нет опыта в подобном деле.

Мы в Блэквуд-парке.

Я сижу на скамейке и смотрю, как Дора раскручивает катушку леера, давая своему желто-красному воздушному змею, подхваченному потоком ветра, подняться выше.

Проще запускать змея вдвоем. Один стоит лицом к ветру и держит ромбовидное полотно. Второй разматывает леер ярдов на десять-пятнадцать и поворачивается к ветру спиной.

Сегодня воскресенье. В парке полно народу. Хохоча, мы вместе поднимаем змея в воздух, и теперь я сижу на скамейке и смотрю, как выбившиеся из пышного шара на затылке пряди ее волос танцуют на ветру. Да, они танцуют. Для того дня я подбираю слова покрасивее, потому что… потому что мне было хорошо. Как никогда в жизни. Я впитываю ее эмоции. Запоминаю их. Культивирую. Очень скоро эти эмоции, это наслаждение юной жизнью будет отчаянно бороться с непреодолимым страхом приближающегося конца, страхом смерти.

Мы гуляем в парке, пока Эндрю возится с мамашиными цветами. Вечером он придет сюда. Поблагодарит за то, что я присматриваю за Дорой, и они уедут. Я скажу, что было круто и я вовсе не прочь проводить с ней время. Мы здорово подружились, скажу я вечером.

Если ветер слабый, приходится немного пробежаться, натянув веревку. При сильном ветре достаточно просто выпустить змея из рук. Все остальное сделают потоки воздуха. Возле дома, где Эндрю ухаживает за розами, возле нашего дома слишком много других домов. И рядом с каждым воткнуты высоковольтные столбы, повсюду растянуты провода. В парке ничего этого нет. Нам ничего не мешает упражняться в запуске этой примитивной игрушки в небо.

Я сижу на скамейке и наблюдаю за ней. Слушаю ее звонкий хохот, когда леер выпадает из рук и она бежит за ним, а ветер уносит его все дальше.

Вечером, закончив с садом, Эндрю придет за ней.

А на следующий день я найду место, в котором когда-то чинили машины. По самым низким ценам. С гарантированным качеством. Я найду ангар. А ржавая лестница за ним решит все остальные мелочные вопросы. Я попробую ее поднять. Она будет легкой, вполне мне по силам. Залезу на покатую крышу. Пять ярдов до земли. Это хорошо. Это идеально. С такой высоты невозможно разбиться насмерть. Но детские неокрепшие кости наверняка переломаются. Если Дора свалится на спину, она сломает позвоночник. Она может упасть на прямые ноги. Кости в стопах раскрошатся, как яичная скорлупа, зажатая в кулаке. Таранная кость, без сомнений, не выдержит. Будут разрывы голеностопных суставов. А вот переломы в области таза с такой высоты – вряд ли.

Я прошу мамашу выписывать мне разные журналы.

Скорее всего, она выставит вперед руки. Лучевые и локтевые кости сломаются как щепки через мгновение после костей запястья: полулунная, трехгранная, гороховидная…

Каждые пару месяцев я прошу мамашу оформить подписку на что-то новое для себя. Я говорю, что, возможно, я хочу стать врачом, когда вырасту. И мамаша подписывается на «Джаму».

Пять ярдов – это не так уж и плохо. Так я подумаю, когда буду стоять на крыше ангара и смотреть на пустырь сразу за железной дорогой. Я по-прежнему буду так думать, когда спущусь и начну перетаскивать ржавые внутренности сгнивших машин в одно место. Фрагменты выхлопных труб, тормозные колодки, элементы двигателей и механических коробок передач – все это сложу в одну кучу. И когда мы придем сюда, когда залезем на крышу по старой огромной лестнице, я скажу, потому что я старше, потому что я лучше знаю, как запускать воздушного змея, я скажу, что идеальное место для запуска как раз над кучей тяжелых металлических обломков.

Лос-Анджелес встретил нас проливным дождем.

Города мы совершенно не знали. Эйлин ввела в дорожный навигатор адрес психиатрической больницы, где, если верить Дойлу, находился Колин Гаррет. На экране смартфона загрузился зигзагообразный маршрут.

Спустя сорок минут мы миновали Грандвью-парк. Потянулась вереница красивых приземистых коттеджей, утопающих в зелени аккуратно постриженных деревьев и кустов.

– Красиво тут, – сказала Эйлин.

Тут и правда было красиво, в этой части города. Чего не скажешь о центральной. Она напоминала безумный муравейник. Респектабельного вида мужчины спотыкались о ноги нищих, валяющихся на тротуаре тут и там; красивые женщины и бронзового цвета молоденькие девушки перетекали из бутика в бутик, перед входом в которые стояли безумцы в рваных одеждах; они держали плакаты, предрекающие скорый конец света. Полуголые красавцы в гротескного размера ковбойских шляпах, а иные – в сомбреро, танцевали посреди улиц, в гуще толпы туристов. В общем, все как в Нью-Йорке. Только с пальмами и убийственным пеклом.