Генри Сирил - Сценарий [litres]

Мне не пришлось ни о чем тебя спрашивать. Ты заговорил первым. И одной лишь фразой, одним вопросом развеял все мои сомнения. Ты спросил:

«Как ты понял, что это сделал я?»

Я рассказал тебе о том, что нашел в один из бесконечных и пустых вечеров там, у амбара. Морской камень, подаренный тебе матерью незадолго до ее смерти.

Глупец! К чему все эти разговоры? Я услышал все, что хотел, так зачем нужно было продолжать говорить с тобой?! Нужно было сразу спустить курок. Но я так долго шел к этому. Годами представлял, как буду проклинать тебя в лицо; как ты упадешь на колени, моля о пощаде; раскаиваясь, захлебнешься в слезах.

А ты стоял и просто улыбался. Потому что знал, что перед тем, как убить тебя, я задам этот вопрос. И все эти годы ты хранил ответ.

«Спрашивай», – говорили твои глаза.

Тогда я еще не знал, что твоя улыбка – это возмездие.

И я спросил:

«За что? За что ты их убил, ублюдок?»

Тогда я еще не знал о дневнике.

«За что?!»

Тогда я еще не знал… Я думал, это я мщу тебе.

Но правда в том, что мы оба желали смерти друг друга.

Злополучный дом, унесший жизни одиннадцати человек, сделал из Андрея и его сестры своего рода знаменитостей. Сами они этого не знали, но газеты многих стран писали о том случае. Советский Союз трещал по швам; наступала эпоха гласности и свободы слова. И если к первой половине восьмидесятого года правительство еще могло диктовать газетам, о чем стоит писать, а о чем нет, то к концу десятилетия сил на это не осталось никаких вовсе. Их не осталось ни на что. Наступило время, когда любое событие, происходящее в умирающей Стране Советов, без труда становилось известно всему миру.

Многое, многое менялось. И сильнее прочих эти перемены ощущали на себе дети детдомов. Те, кто помладше, не знали, что такое перестройка, но остро чувствовали ее последствия. Они видели их за завтраком: жидкая, водянистая манная каша и слегка подкрашенный чай без сахара; они видели их, когда садились обедать: суп из капусты и все тот же бледно-коричневый чай; они видели их, получая «новую» зимнюю форму: одежда с чужого плеча. Они чувствовали перемены, скукожившись под одеялом в зимние ночи, удивленно поглядывая на стылые батареи.

От безденежья лезли на стену миллионы людей. Какие уж тут сироты, когда самим есть нечего. Воспитатели выносили из детдомов все, что можно было продать, съесть, обменять на сигареты. Далеко не везде воровали с удовольствием. Но воровали – везде. Потому что свое чадо всегда ближе к сердцу, чем сотня чужих, никому не нужных детей.

Процветала детская порнография. В тех детдомах, где персонал шел на это, продуктов было в достатке. Их дети были ухоженными; их дети – это их хлеб, с черной икрой.

Директор детского дома, в котором жил Андрей, не снимал детского порно. Он неплохо кормился за счет самого Андрея. Не таясь особо (от кого, собственно, таиться? Вооруженные банды в открытую забирали себе целые заводы, банки, строили империи. Милиция служила им верой и правдой за хрустящие американские деньги, которых раньше в глаза не видели), он назначал цену всем желающим иностранцам на усыновление «звездных» детей, выживших в радиоактивном доме. А получив деньги, топил тех в бюрократическом болоте, не давая ни малейшего шанса получить все необходимые документы. Андрей и его сестра принесли ему целое состояние по меркам провинциального директора полузаброшенного детского дома.

А потом появились мистер и миссис Гудман. Пожилая чета, так и не обзаведшаяся детьми, сколько ни пытались. Миссис Гудман перенесла три выкидыша, и врачи уверяли, что четвертая попытка закончится трагично, она ее не перенесет.

Как и другие претенденты, они прочитали о невероятной судьбе Даши и Андрея в одной из газет, какие по воскресеньям швырял на газон мальчик-посыльный. Как и другие претенденты, Гудманы прониклись любовью и нежностью к двум сиротам, чудом выжившим в «доме, стены которого пропитаны смертью» (газеты пытались перещеголять друг друга в заголовках статей, как могли). В особенности к девочке с глазами-блюдцами, любознательно и немного напуганно смотрящими в объектив фотоаппарата.

Гудманы приехали в новорожденную Россию за этими детьми, которых к тому моменту уже любили всем сердцем, и сложно было представить ту силу, которая способна помешать им в этом.

Директору пришлось отпустить своих подопечных, несущих ему деньги.

Он отступил под натиском упрямых иностранцев. Вечером напился до потери сознания, а с похмелья купил новую японскую видеокамеру, установил ее за ширмой в своем кабинете и углубился в сложную инструкцию по эксплуатации. В раздумьях просидел в кабинете до глубокой ночи. Напился.

К утру – аккуратно, чтобы не поцарапать – он упаковал ее обратно в коробку и отнес в магазин, бормоча под нос что-то понятное ему одному.

«Я так не могу… Не могу я так… Господи…»

Появляется картинка.

Интерьер:

Полицейский участок. День.

В кадре детектив Марк Адамс.

(ПРИМ.: Предложить роль Адамса Клайву Оуэну.)

Адамс сидит перед стеной, на которой развешаны фотографии убитых Гудманомдетей. Он устало растирает глаза.

Раздается телефонный звонок. Адамс снимет трубку.

Адамс:

«Да. Понял, выезжаю».

Он кладет трубку и хватает со спинки стула пиджак.

Адамс:

«Ховард, Стоукс, быстро! Девочка пришла в сознание».

Трое полицейских спешно уходят из участка.

Смена сцены.

Я шел по узкому коридору вслед за медсестрой.

Вопреки ожиданиям, здесь я не видел людей, бьющихся головой о стенку или мерно раскачивающихся из стороны в сторону, лепечущих что-то нелепое. Но я видел комнаты. И в комнатах этих играли в шахматы, смотрели телевизор, мирно переговаривались друг с другом на спортивную тему, читали книги. Все это больше напоминало какой-то санаторий или дом престарелых. Правда, как раз таки стариков я тут почти и не видел.

«Большинство наших пациентов проходят полустационарное лечение», – вспомнил я слова сотрудницы больницы.

То есть их не держат тут насильно? Пациенты вольны уходить и приходить когда вздумается?

Я еще не успел сформулировать до конца мысль, как почувствовал облегчение, будто с меня свалился жилет, напичканный свинцовыми пластинами. Если находящиеся здесь люди могут свободно покидать эти стены, может быть, тогда все не так, как я вообразил? Местный псих, страдающий паранойей и синдромом навязчивости или еще чем-то подобным, просто внушил себе, что должен убить меня. Даже не меня конкретно, а того, кого он видел во мне своим воспаленным больным разумом. Он что-то там внушил себе, а внушив, потратил долгие годы на поиски меня, чтобы убить, избавить человечество от нависшей угрозы. Его свели с ума масоны, заговор искусственного интеллекта, высадка марсиан, принявших человеческий облик. Я почему-то решил, что мы с ним не родственники, что мы друг другу вообще чужие люди, но с чего я это взял? Да может, он брат мне родной! Или лучший друг, с кем мы вместе увлекались конспирологией. Это свело его с ума, он начал подозревать меня в сговоре с Орденом семи крестов, окончательно слетел с катушек…