Роберт Блох - Чучело белки

Мэри двинулась за ним по прихожей, отросток которой загибался за лестницу на второй этаж.

— Надеюсь, вы не будете против, если мы поужинаем на кухне, — пробормотал он. — Все готово. Садитесь, а я налью кофе.

Кухня, в которой они оказались, по стилю была непосредственным продолжением той гостиной. Стены были скрыты высокими — под потолок — застекленными шкафами, полными всякой всячины, между ними примостилась старомодная мойка, снабженная ручной колонкой. В углу стояла приземистая дровяная плита. Несмотря на почтенный возраст, она распространяла вокруг себя приятный жар, а длинный деревянный стол, накрытый клетчатой красно-белой скатертью, был соблазнительно уставлен сосисками, колбасками, сыром и домашними соленьями в стеклянных банках. Впрочем, причудливость обстановки не вызвала у Мэри желания улыбнуться, и даже неизбежная салфетка на стене с вышитой вручную надписью показалась ей неожиданно к месту:

«БОЖЕ, БЛАГОСЛОВИ НАШ ДОМ».

Да будет так. Это, все-таки, было намного лучше, чем сидеть в одиночестве в каком-нибудь захудалом провинциальном кафетерии.

Мистер Бейтс помог ей наполнить тарелку.

— Ешьте, не обращайте внимания на меня! Вы, должно быть, очень голодны.

Она была голодна и принялась за еду с таким воодушевлением, что сначала не заметила, как мало ест хозяин. Когда она обратила на это внимание, ей стало неловко.

— Но ведь сами вы ничего не едите! Вы, наверное, уже поужинали раньше и просто сжалились надо мной.

— Нет, нет. Просто я не очень голоден, — он подлил кофе в ее чашку. — Боюсь, мама иногда расстраивает меня, — он опять заговорил тише, и в его голос вернулся этот извиняющийся тон. — Наверное, я сам виноват. Плохо забочусь о ней.

— Вы живете здесь одни? Только вы и мама?

— Да. Тут никто никогда больше не жил. Никогда.

— Вам, наверное, довольно нелегко приходится.

— Я не жалуюсь. Не поймите меня превратно, — он поправил очки. — Мой отец ушел из дома, когда я был еще ребенком, и мама воспитывала меня одна. Пока я рос, денег ей более или менее хватало — еще тех, что остались от ее родителей. Потом она заложила дом, продала землю и построила этот мотель. Мы управлялись со всем вдвоем, и дела шли неплохо — пока новое шоссе не оставило нас без клиентов.

— Вообще-то говоря, мама стала хуже себя чувствовать задолго до этого, и тогда настала моя очередь заботиться о ней. Но порой это не так легко.

— У вас нет других родственников?

— Нет.

— И жены у вас нет?

Его лицо покраснело, и он опустил взгляд на клетчатую скатерть.

Мэри закусила губу.

— Извините меня. Я не имела права вмешиваться в вашу личную жизнь.

— Да нет, ничего, — его было еле слышно. — Я так никогда и не женился. Мама относится… ну, немного странно… к таким вещам. Я даже ни разу не сидел за одним столом с девушкой — вот так, как сейчас.

— Но…

— Звучит необычно для нашего времени, не так ли? Я знаю. Но иначе нельзя было. Я всегда говорю себе, что без меня мама пропала бы, но, может быть, в действительности это я еще скорее пропал бы без нее .

Мэри допила свой кофе, выудила из сумочки сигареты и предложила пачку мистеру Бейтсу.

— Нет, спасибо. Я не курю.

— Вас не побеспокоит, если закурю я?

— Что вы, курите пожалуйста, — он поколебался. — Я бы предложил вам выпить, но… понимаете… мама не одобряет спиртное.

Мэри откинулась на спинку стула и затянулась. Она вдруг ощутила необыкновенный душевный подъем. Как мало человеку нужно: немного тепла, немного отдыха, немного пищи. Час назад она была одинокой, несчастной, неуверенной в будущем. Теперь все изменилось. Впрочем, возможно, на ее настроение повлияло общение с мистером Бейтсом. Это он , на самом деле, был одиноким, несчастным и испуганным. Рядом с ним ей казалось, будто в ней семь футов роста. Она вдруг стала разговорчивой:

— Вам не полагается курить. Запрещено пить. Нельзя встречаться с девушками. Но что вы делаете — помимо того, что работаете в мотеле и ухаживаете за матерью?

Судя по всему, он не обратил внимания на тон, каким это было сказано.

— О, у меня масса занятий — правда. Я много читаю. И у меня есть другие увлечения, — он повернул голову в сторону стенной полки, и Мэри проследила за его взглядом. Сверху на них любопытно глазело чучело белки.

— Вы охотник?

— Нет, нет. Я всего лишь таксидермист. Белку мне подарил Джордж Блаунт — он ее и подстрелил. Вот выпотрошить зверька, набить чучело — это для меня пара пустяков.

— Мистер Бейтс, вы меня, конечно, извините, но нельзя же так. Вы взрослый человек. Вы должны понимать, что невозможно всю жизнь оставаться ребенком. Я не хочу показаться грубой, но…

— Я понимаю. Я вполне понимаю ситуацию. Как я вам уже сказал, я довольно много читаю. Я знаю, что обо всем этом говорит психология. Но у меня есть долг по отношению к маме.

— А разве не будет исполнением этого долга — и долга по отношению к себе тоже, — если вы поместите ее в… ну, лечебницу?

— Она не сумасшедшая!

Его голос больше не был ни тихим, ни извиняющимся, он стал резким и визгливым. Пухлый и только что безобидный мужчина вскочил на ноги и резко всплеснул руками, смахнув при этом со стола чашку. Брызнули осколки, но Мэри даже не посмотрела на пол. Она видела лишь это неузнаваемо изменившееся лицо.

— Она не сумасшедшая, — повторил он. — Что бы там вы — или кто другой — не думали, она не сумасшедшая. Что бы там не писали в книгах, и что бы не говорили психиатры. Они бы рады были упрятать ее куда-нибудь, только дай им волю — одного моего слова было бы достаточно. Но я его не скажу, потому что я знаю . Вы понимаете это? Я знаю, а они — нет. Они не знают, как она заботилась обо мне все эти годы, как она в буквальном смысле слова ишачила на меня, как страдала из-за меня, какие жертвы ей приходилось приносить. Если теперь у нее появились странности, то это моя вина — я в ответе за это. Когда она пришла ко мне в тот раз и сказала, что собирается снова выйти замуж, это я ее остановил. Да, я — не кто-то другой! И не нужно говорить мне о материнской ревности или об излишней опеке — я во сто крат хуже ее. В сто раз более сумасшедший, если вам так хочется употребить это слово. Меня бы моментально упрятали в психушку, если бы кто узнал, что я говорил, и что делал, и как себя вел. В конце концов я сумел приспособиться. Она — нет, ну так что ж? Кто вы такие, чтобы решать? Я думаю, все мы временами немного сумасшедшие.

Он умолк, но не хватило ему не слов, а дыхания. Его лицо стало очень красным, сморщенные губы начали дрожать.

Мэри встала.

— Я… Мне очень жаль. Правда. Я должна извиниться. Я не имела права говорить того, что сказала.

— Да. Я знаю. Но это не имеет значения. Просто я не привык подолгу разговаривать с чужими. Живешь все время один, вот все и накапливается. Набивается внутрь, как в эту белку.