Эмма Стоунекс - Смотрители маяка

Открытки недописанные, открытки неотправленные. Я рву их на кусочки и роняю в море, наблюдая, как они уплывают. В другой жизни, более счастливой, я вижу, как их выносит на берег. Она их находит, собирает, складывает воедино. И все обретает смысл.

Тридцать шесть дней на башне

— Что с тобой такое? — спрашивает Билл Винса в среду за обедом из куриного супа и лежалого хлеба, который начал подсыхать и плесневеть. Сверху на консервированном супе слой желе, но если его разогреть и чем-нибудь приправить, получается неплохо. — Выглядишь ужасно.

— Я что-то съел. Какую-то отраву.

Билл курит и ухмыляется, как будто Винс пошутил.

— Что? — спрашиваю я.

— Ничего. Ладно, не вешай нос.

Винс без аппетита помешивает суп в тарелке. Не могу его винить. На северном маяке мы держали кур. Часть из них несла яйца, а тех, кто не справлялся с этим, мы пускали на суп. Приезжая туда, мы всякий раз смотрели на птицу и надеялись, что хотя бы одну можно зарезать во имя наших желудков.

— Мои кишки, — жалуется Винс. — Крутит.

Билл отвечает:

— Мы сменим тебя до того, как поменяется погода, да, Артур?

Я чешу подбородок, проводя пальцем по щетине. Вижу Хелен, которая смотрит на меня с нежностью, но то, что я принимал за нежность, — скорее всего презрение. «Откуда у тебя борода, Артур Блэк? За все годы, что мы знакомы, у тебя никогда не было бороды, это совсем не ты».

Было время, когда она меня не знала, и это тоже был я.

— Придется нам с тобой дежурить вдвоем, Билл.

Он стряхивает пепел в тарелку с супом.

— Это недолго, — говорит он. — Они кого-нибудь пришлют.

Глядя на моего помощника, мне хочется сбросить чашки и тарелки со стола, броситься на этого предателя и стереть проклятую улыбку с его лица.

— Да, — отвечаю я, — недолго.

Винс переводит взгляд с одного из нас на другого.

— Что ты будешь делать? — спрашиваю я.

— Все нормально, — говорит он, отодвигая еду. — Не хочу тащить сюда какого-нибудь бедолагу прямо перед Рождеством.

Билл говорит:

— Я не буду дежурить за тебя, если ты к этому клонишь, придурок.

— Спасибо за сочувствие, мужик.

— Доктор на берегу предоставит тебе его в избытке.

— Ты что, хочешь, чтобы я уехал, ублюдок?

Билл пожимает плечами:

— Просто не хочу подцепить твою заразу, дружище. Наш туалет и так на грани и без рвоты и поноса.

— Вдруг это моя стряпня, — стонет Винс, уронив голову на руки.

— Если бы это была еда… — возражает Билл.

— Я думал, что если мы все это ели…

— А мы сейчас будем…

— Подожду денек, — говорит Винс, — посмотрю, может, пройдет.

— Ладно, — отвечаю я. — Я подежурю вместо тебя. Иди в кровать.

Когда он уходит, Билл предлагает:

— Вызови лодку. Он выглядит как кусок дерьма.

— Я так решил. Завтра ему полегчает.

— А если нет?

— Тогда вызовем.

— Нет, если будет буря, черт ее побери.

— Не будет.

— Прогноз погоды говорит другое, — возражает Билл.

Я закуриваю сигарету.

— Иногда он ошибается.

— А ты?

Когда пришло время отправить этих куриц в их куриный рай, мой ГС показал мне, как это делается. Он перевернул одну вверх ногами и перерезал горло. Аккуратное движение слева направо.

— К чему ты клонишь, Билл?

Он секунду смотрит на меня и в конце концов говорит:

— К черту. Ты ГС, а не я. Делай что хочешь.

Эти обломки доломитов я собрал на Фламборо-Хед. Однажды в спокойный день мой тогдашний ГС привел меня туда и сказал:

— Парень, вот тебе пенни и немного уксуса. Посмотрим, что ты сможешь с этим сделать.

Под воздействием кислоты известняк шипит; царапая монетой, я научился различать его плотность по шкале от одного до десяти. ГС отдал мне свой блокнот и справочник с заметками; к тому времени он переключился на рисование, и это был жест, означавший: теперь он твой, занимайся, а потом передай следующему.

Хелен всегда терпеть не могла камни. Я — наоборот. Когда берешь в руки камень, который существует тысячи лет, чувствуешь прикосновение истории.

Она говорит, что на башне я чувствую себя комфортнее, чем дома, и, наверное, это так. Жизнь на берегу не по мне. Меня выбивает из колеи ее неопределенность. Неожиданно звонят телефоны. В магазинах продают два сорта молока, и я не могу выбрать. Люди в магазине и на остановке подробно делятся со мной новостями. «Доброе утро, Артур! Вы так быстро вернулись? Мне кажется, я видел вас только вчера. Хелен говорила вам, что Лоре Стэн наконец удалили камни из мочевого пузыря?» Они говорят о следующей неделе или о каком-нибудь дне в июле, когда я точно буду не здесь, но я все равно киваю и знаю, что это не имеет никакого значения. Дом на земле — не совсем дом, я одновременно здесь и не здесь, словно я пришел на вечеринку, где одни незнакомцы, я не знаю дресс-код и должен уйти до ужина.

На берегу я должен притворяться человеком, которым я не являюсь, частью того, чему я не принадлежу. Это трудно объяснить нормальным людям. Их не интересуют тихое спокойствие утреннего дежурства или мысли о приготовлении жаркого, которые могут занять два дня. Мир маяка маленький. Медленный. Недостижимый для остальных людей, они не могут делать дела медленно и вдумчиво. Здесь мой разум работает по-другому. На берегу он сонный, не такой острый, как сейчас. Например, отправляясь на смену, я точно знаю, сколько должна весить моя сумка с учетом всего содержимого: тапочек, белья, полотенец, расчески, носовых платков, салфеток, брюк для работы, брюк для отдыха, свитеров, ванных принадлежностей, сигарет, пены для бритья. Я знаю, сколько весит каждый предмет в отдельности и сколько все вместе, и если чего-то не хватает, я могу быстро определить, что это; в прошлый раз я задержал Хелен на пристани, чтобы сказать, что забыл щипчики для ногтей в ванной. Возвращаясь, я все это утрачиваю. Слишком много поводов для беспокойства и никакого смысла, потому что все постоянно меняется. Поэтому, хоть может показаться, что башня требует от меня меньше и что я здесь отключаюсь, это не так.

Когда я возвращаюсь, Хелен сбивает меня с толку. Иногда она хочет со мной поговорить, иногда нет. Иногда она уходит, и я не знаю куда.

Хотя теперь, пожалуй, я догадываюсь. Наверное, Билл был не один. Может быть, у нее было их много, тех, о ком я не знаю, кого никогда не встречал, но они знают меня и смеются за моей спиной, когда я возвращаюсь на берег, мол, что за дурак, не может удержать жену.

Я не могу избавиться от мыслей о них. Как она могла? А он, человек, которого я взял под крыло, когда он тут появился… Я учил его вязать узлы и был ему другом; успокаивал его, когда он пугался и его укачивало после плохого перехода, никогда не смеялся над ним, только помогал, и все это время — как долго? — он не был человеком, за которого я его принимал.