Эмма Стоунекс - Смотрители маяка

Мне надо заговорить, или я его ударю. Надо занять рот, иначе мне придется занять кулаки. Мой отец говорил: «Ты из тех, кого бьют, Билл; ты не тот, кто бьет».

— Дерьмо, правда? — Сид достает проволочную щетку. — Быть связанным по рукам и ногам всю жизнь. Это долго. Я б не смог. А я одиночка.

— С работой вроде нашей много времени проводишь врозь.

— И тебе это нравится, да, Билл?

У меня начинает болеть голова.

— Извини, — говорит он. — Просто любопытно, вот и все. Люди приходят ко мне со своими проблемами.

— У меня нет проблем.

Внизу он кажется моложе, чем был наверху. Его руки, вытирающие смазку с поплавка, гладкие и молодые, как у юноши, а не у мужчины, который зарабатывает себе на жизнь, пачкаясь в грязи. Я думаю о его зубах. Когда он улыбается, видно, какие они белые и какие острые у него клыки. В груди такое чувство, будто я проглотил мешок с песком.

— Так себе и повторяй, дружище, — говорит он. — Никогда не догадаешься, кем я был, пока не ввязался в это дело. Ну давай. Предположи. Уверен, не сможешь.

— Не знаю.

— Я уже дал тебе подсказку. — Он брызгает очиститель в трубку жиклера. — Люди приходили ко мне со своими проблемами. Раз в неделю. По воскресеньям. Черт возьми, ты что, в церковь не ходишь?

— Вы были священником ?

— А что, я не похож на святого человека?

— Нет.

— Ну это было давным-давно. Подай мне ту отвертку.

— Зачем?

— Она мне нужна.

— Зачем вы стали священником?

— Причину я уже назвал. Чтобы ты снял с груди то, что у тебя там.

— Нет у меня ничего на груди.

Он утирает нос татуированной рукой.

— А сумка?

— Какая сумка?

— Ты сказал, у тебя сумка с песком на груди со всем, что ты держишь внутри.

Я уставился на него.

— Ты не любишь свою жену Дженни Ослицу, ты запал на жену ГС. — Сид вертит в руках отвертку. — Да, запал. Любил ее давно, да? С тех пор как приехал сюда. Твоя жена выглядит убогой на ее фоне. Ты так влюблен в Хелен, что не можешь на нее смотреть. Не можешь прикоснуться, даже взять ее сумки, чтобы помочь ей выйти из машины; ты беспокоишься, что он заметит и все поймет. Ну я тебе скажу, он уже знает, дружище. Он знает, чего тебе надобно и как ты в нее втрескался. Удивлен? Ты идиот. Конечно, он знает, глупец! Ты небось думал, он старый и его это уже не интересует, да? И что он тебе ничего не сделает? На твоем месте я бы не был так уверен, дружище. Это человек, которому терять нечего.

— Не знаю, что ты возомнил…

— Все ты знаешь. Ты точно знаешь, кто я такой. — Сид постучал подушечкой указательного пальца о большой — звук был такой, будто соединяется старая телефонная линия. — Ты пропустил лодку с Хелен, — продолжил он. — После того, что с ними случилось, она уничтожена, не так ли? Лучше ей уже не станет, и это сделал не ты. Это сделал он.

— Не смей трепать имя Хелен, — предупреждаю я. — Ты ее не знаешь.

— Ты тоже, придурок. Но я знаю тебя. Да, я все о тебе знаю. Многое. Ровно столько, сколько нужно.

Он вытирает руки и улыбается во все тридцать два зуба.

— Ну что, заработал я ужин? Сто лет не ел домашней жратвы.

Восемнадцать дней на башне

Кто-то подходит к кровати, но это не значит, что наступила ночь. Темно, но это не значит, что наступила ночь. А может быть, она наступила, всегда есть такая вероятность. Проблески событий и вещей, принадлежащих настоящему миру: пар от чашки с чаем, призывный запах консервированных равиоли «Хайнц». Некуда идти и негде быть, только впасть в спячку. Живот болит, он словно сеть, набитая крабами, шевелящимися и чего-то ждущими день за днем. В тюрьме у меня была щель, сквозь которую я видел небо; светом нас не баловали, потому что свет — роскошь для человека с черным сердцем. В ясную погоду я мог рассмотреть звезды, пять или шесть, тогда они казались мне чудом из чудес, и сейчас я тоже так думаю. Я лежал на нижней койке, надо мной кто-то храпел или чесал яйца, а я смотрел на звезды, пока не засыпал.

Остальным хуже. Им приходится дежурить и убирать вместо меня. Я-то привык гадить в ведро. Билл и ГС привыкли к фарфору или из чего там делают унитазы. Болеть тут или в тюрьме — без разницы.

Приходит ГС. Становится на колени, достает коробку из своего шкафчика. Я слышу, как тихо, холодно и равномерно постукивают камни друг о друга — тук-тук. Время идет.

— Я тебе рассказывала, что умею гадать по руке? — однажды вечером спросила Мишель, когда я встретил ее после работы на Чаринг-Кросс. Она вышла из переполненного метро с зонтиком, висевшим у нее на руке, как подстреленная птица. Она махала мне и улыбалась. Я подумал, как же я с этим всем справлюсь. — Ты не увлекаешься этой чушью, да?

— Что ты имеешь в виду?

— Мертвецами. Предыдущими жизнями.

— Я не знаю, что об этом думать.

Мы миновали Трафальгар-сквер с голубями на серой колонне.

— Бабуля учила меня гадать по руке.

— Да?

— И Таро.

— Это карты с перевернутыми козлами?

— Ты никогда этого не делал.

— Конечно, нет!

— Я тебе погадаю, если хочешь.

Но она не стала. Мы вернулись в ее студию на Стрэтфорд-роуд и занялись сексом. Когда на следующее утро я проснулся, она держала мою ладонь в своих и рассматривала ее.

— Что там? — спросил я.

Она ответила:

— У тебя нет линии судьбы.

— А должна быть?

Она сказала «да». Я заметил, что если у меня есть линия сердца, этого достаточно. Есть, сказала она.

Полусон-полуявь, я тону в зыбком мире. Прошлым вечером я слышал, как ГС говорит по рации. Наверное, он вызвал доктора. Артур обо мне позаботится.

Тук-тук.

Кто там?

По морю ко мне плывет человек. Белые волосы, белая кожа, ноги стоят на площадке, руки хватаются за собачью лестницу. Вот он уже у входа. В дверях.

Я обещал Мишель, что все кончено. В последнем письме я поклялся, что больше не будет драк. Не будет опасности. Поверь мне.

В тюрьме был один парень, который любил играть в шахматы и научил меня; он сказал, что это все равно что быть одной из фигур, важной фигурой, например, конем. Если поставить коня на доску, он становится частью игры и влияет на ее ход. Но если снять его с доски, это просто конь и больше ничего; он не может ходить, побеждать другие фигуры, он больше не часть игры, а просто конь.

Время от времени надо снимать себя с доски. Возвращаться к самому себе, к себе настоящему, когда ты наедине с собой и не притворяешься кем-то другим. На маяке это возможно. Здесь никто не давит на тебя.

Мой секрет — в кухне под раковиной. Это мое личное удовольствие, как камни для ГМ. Я представляю вес пистолета, его изгибы такие же гладкие, как ее тело.

Много часов я был в отключке. Смутно помню, что в спальню заходил ГС, слышался скрип кровати, занавеска отдергивалась, и голос в темноте шептал: