Дэвид Кроу - Бледнолицая ложь. Как я помогал отцу в его преступлениях

На следующий день мне представилась возможность проверить отцовские методы. Доставка в воскресенье была самой тяжелой: к газетам прилагались рекламные материалы, и моя сумка едва не лопалась под их весом. Я изо всех сил давил на педали, но велосипед ехал еле-еле.

Когда появилась первая стая, две собаки сразу вцепились мне в ноги, не дав возможности слезть и наставить на них пистолет. Обычно я старался скорей укатить подальше, пиная их каблуком. Но тут я остановился, сразу став легкой мишенью.

Когда они набросились во второй раз, я выпустил длинную струю нашатыря в нос первому псу, а потом еще одну — следующему в глаза. Собаки замерли и вдруг с воем бросились бежать, поджав хвосты. На каждой улице ко мне подбегала новая стая. Я начал лучше целиться и быстро опустошал пистолет, поливая их снова и снова. К концу дня они перестали меня преследовать.

Я снова чувствовал себя невидимым и всесильным.

Отец знал в жизни только насилие и боль и никогда не ошибался насчет их действия. Но оставалось еще разобраться с детьми из хоганов и трейлеров. Когда я рассказал отцу про них, он протянул мне пистолет 22-го калибра, заряженный пулями с пластиковым наконечником.

— Это остановит этих ублюдков. Пара выстрелов утихомирит их, как нашатырь — собак.

— Но я не могу этого сделать! Стрелять из пистолета, которым можно убить, — не выход.

— Делай как знаешь, но тогда не жалуйся, если не сможешь за себя постоять. Их оружие такое же опасное, как этот пистолет.

Его решения всегда были экстремальными — я знал это с нашей первой поездки. Я изобрел собственный способ избавиться от преследований: собирая деньги за доставку, я сказал клиентам, родителям детей, что, если их отпрыски не перестанут кидаться в меня, я не буду привозить им газеты. За несколько дней с нападениями было покончено.

Мне нравилось беседовать с клиентами, жившими за оградой, но в Болотном поселке и на прилегающих холмах жили совсем уж отбросы, особенно белые. На чаевые там рассчитывать не приходилось, и я даже придумал собственную «шкалу сумасшествия по Кроу», от одного до пяти баллов, учитывавшую гигиену, внешний вид, проявления странности, алкоголизм и необычные фетиши тамошних обитателей. Особенно меня забавляли те, кто страдал паранойей — я частенько над ними шутил.

Нашему мировому судье я поставил по своей шкале «пять». Обычно он подходил к дверям в шортах с пятнами кала и мочи и футболке с дырками от сигарет, туго обтягивавшей выпирающий живот. В одной руке он держал пистолет 38-го калибра, а в другой — бутылку виски. Он редко бывал трезвым и часто издавал громкий боевой клич и стрелял в воздух, когда я подъезжал, причем порой промахивался по чистой случайности. Не было смысла спрашивать, куда подевалась миссис Боумен.

У другого клиента на заднем дворе за трейлером блеяли овцы; с отвратительной похотливой улыбочкой, плюясь черной слюной от жевательного табака, он объяснял, что вагина женщины и вагина овцы практически не отличаются друг от друга. С хохотом он шлепал себя по ляжкам, словно открыл некую великую истину и просто обязан ею с кем-то поделиться. Он показывал мне фотографии маленьких мальчиков, если я соглашался зайти на минутку к нему в трейлер. Он относился к особой категории, не подпадавшей под мою шкалу.

Миссионеры говорили мне, что мою бессмертную душу можно спасти — надо только, чтобы я отрекся от Сатаны. Стоило мне сказать, что я собираю деньги за доставку, как они разражались проповедью об Иисусе и страданиях. Обычно я некоторое время стоял молча, но потом искушение брало надо мной верх.

— О да, я раскаиваюсь! — орал я. — Я отрекаюсь от Сатаны! Спасите мою бессмертную душу.

Потом я делал паузу и говорил:

— Господь велит вам заплатить мне.

Это никогда не помогало. Когда доходило до денег, миссионеры стояли намертво. Иногда уходило не меньше получаса, чтобы они набрали мне мелочи на оплату.

Главным у них был старик, от которого пахло заплесневелым сыром; он всегда выглядел так, будто только что проснулся. Он ходил в разных носках, на его рубашке не хватало пуговиц, а брюки болтались на бедрах, подвязанные обрывком веревки. Он говорил, что Бог послал его с миссией в Форт-Дефайнс, чтобы помочь навахо отречься от их языческих богов и подготовиться к загробной жизни. По моей шкале он тянул на четверку.

Моим любимцем был самый безумный из клиентов — огромный, с красным лицом, бывший дальнобойщик, переехавший из Техаса, чтобы скрыться от полиции. Его трейлер одиноко стоял на обочине дороги, в полумиле от других, и окна в нем были заклеены газетами, чтобы никто не мог заглянуть внутрь. Во дворе он закопал ящики с патронами и посадил сверху желтые цветы, чтобы не забыть, где они. Он всегда ходил в ковбойской шляпе, куртке с бахромой и камуфляжных штанах, с пистолетом и автоматной лентой. В трейлере у него лежало несколько винтовок.

Перед входом высились стопки журналов « Оружие и боеприпасы» . Он не позволял мне записать его адрес, потому что тогда коммунистический ублюдок Линдон Джонсон придет за ним. Он всегда спрашивал, не следил ли за мной кто. Я говорил, что федералы уже выехали за ним из Альбукерке и ему надо готовиться — я вижу их на горизонте. Он клялся стоять до последнего. Идеальные пять баллов.

Клиенты, отказывавшиеся платить, входили в отдельный список. Их последнюю газету я всегда сворачивал в тугой рулон, обматывал резинкой и заталкивал внутрь «вишневую бомбу». Как только газета падала на крыльцо, раздавался взрыв. Жадины получали по заслугам.

Мой мир опять расширился и продолжал расти по мере того, как я заводил знакомства с людьми в новом квартале. Эрл Эшкрофт, белый владелец индейского рынка в Форт-Дефайнс, позволял приходить к нему и слушать, как он на чистейшем навахо общается с индейцами, которые продавали и покупали на рынке свои товары. Когда рынок закрывался, он показывал мне фотографии своего отца и деда и рассказывал любопытные факты из истории Аризоны и Нью-Мексико. Я мог часами слушать его и наблюдать за навахо, как когда-то на рынке Хаббел.

Ну а наивысшей роскошью было проехать на школьном автобусе мимо Болотного поселка на огражденную и безопасную жилую территорию.

Мы прожили в квартире 251–4 чуть больше месяца, когда отец, в своем стиле, велел нам всем собраться в гостиной на семейный совет. Мы уселись на диване, а он стал ходить перед нами взад-вперед, не отрывая взгляда от ковра. В груди у меня похолодело. Он никогда не собирал нас, чтобы сообщить хорошую новость.

— Я встречаюсь с Моной Талли, и мы собираемся пожениться, — бесстрастным тоном начал отец. — Ей двадцать восемь, у нее степень бакалавра, и она получила диплом медсестры в Университете Дьюка. Мона работает в индейском госпитале Форт-Дефайнс и является офицером медицинской службы ВВС. У нее есть собственность в Хаттерасе, на побережье Северной Каролины.