Грей - Пантеон

– Ты же не такой, – Мать дула губки, – как Бенджамин?

– Это ж мой сын! С чего ему сделаться таким ?! – У отца имелись свои веские аргументы.

Какой “не такой”? А если и нет? А если – да? Что в этом такого или “не такого”? И никто не мог из него вылепить нечто – Андерсоны – “такого”, а дядя Бен и Дункан – “не такого”. Эбби – он и есть Эбби. Эх, бедный Артур! Его вот точно не заботила вся эта типология.

Эбби ничего не мог ответить миссис Андерсон, кроме:

– Ты вообще о чем?

Сексуальная (и не только) революция свершилась в семидесятых, даже в шестидесятых, но его мать это как-то пропустила. Может она считала, что где-то на юге до сих пор существуют плантации с черными рабами? Она, разумеется, что-то слышала по телевизору и читала в газетах про борьбу за равноправие полов, отрицание гендерных и расовых стереотипов, всяческие парады и бунты, но всех, кто отличался от Андерсонов (хотя бы своей нелюбовью к желтым с золотым портьерам в гостиной), – она автоматически вносила в какой-то личный список злодеев и извращенцев. А вдруг однажды она передаст его Богу, чтобы тот покарал всех этих негодяев?

Еще она считала, что дружок братца Бенджи может совратить ее (какая собственница!) драгоценного и золотого (после озвучивания завещания – да, вполне!) мальчика, но Эбби ничего подобного не замечал за Дунканом ранее и ничуть не боялся, что тот внезапно воспылает к нему некой страстью теперь. Только парочка Андерсонов полагала, что их весьма краткосрочное соседство и наличие у Эбби первичных мужских половых признаков сделают сыночка желанной добычей для этого старого извращенца, фаворита Бенджамина, который спит и видит, как бы напичкать его наркотиками, трахнуть и заразить СПИДом!

– Раз. Нет, это так не работает, Дункан не набросится на меня, выдохните. Он почти и не бывает в Блумингтоне.

Ах!

– Два. СПИД? Я все еще девственник, существуют средства защиты, половое воспитание и воздержание, выдохните еще раз.

Ох!

– Три. Наркотики? Нет, спасибо. Я таким не интересуюсь.

Комбинация ахов и охов, прямо-таки холотропное дыхание. Занавес. Конец.

Эбби, покидая особнячок Андерсонов в Нейпервилле, подумал, что в следующий раз не станет сюда заезжать вовсе. Возможно, больше никогда…

Ничего такого, что тревожило миссис Андерсон, в доме дяди не происходило. А Бенджамин и Дункан познали то, чего не дано Андерсонам, как бы те не изображали единение, сколько бы не играли в счастливую семью, материально благосостоятельную, – пожалуй, познавшую гармонию, – вряд ли. Когда он видел дядю и его друга вместе, сидящих столь уютно на значительном расстоянии, но при этом испускающих, улавливающих и понимающих безошибочно малейшие импульсы друг друга, почти магическим образом, просто не мог усомниться, что они овладели каким-то сокровенным рецептом благоденствия. И правильно, что не спешили им делиться со всяким… даже с ним.

И Дункан что и видел в Альберте, так это их общее с Бенджи дитя, но не более того. Столь крепкая связь еще не успела сформироваться у Эбби (он раньше не задумывался даже о малейшей возможности присутствия Дункана в его жизни без дяди Бена), но, как казалось парню, теперь и он стал лучше понимать этого человека. И ни о какой эротоманской тяге не могло идти и речи!

Дункан Леманн являл собой эдакий архетип взрослого, умудренного гораздо б о льшим опытом покупки люксовых вещей, – Чарли Торндайка – у всех есть такой приятель. А у того, в свой черед, имелся такой вот тихоня Альберт.

И сколь он представлял любовный интерес для Чарли (совершенно никакой), столь и вожделенным казался и для Дункана (совершенно нежеланным).

– Как дела, Альберт?

– Все хорошо, Дункан. А у тебя?

– А у меня… – Тра-та-та-та-та! И вот так каждый раз проходило их общение. – Ох, ну ты и заболтал меня! – Сказать хоть слово шанса Эбби не предоставлялось. – Пора бежать, извини!

После смерти дяди они стали значительно ближе, Дункан взял на себя некую ролевую модель не совсем родителя, до Бенджамина ему тоже далековато, но неофициального опекуна, эдакого патрона, что-ли. Порой думалось – а не оставил ли Бенджамин и Дункану какой-то завет, связанный с ним, Эбби? Ведь мужчина не рвался продавать их общее имущество (Андерсоны, будь у них на то право, давно бы все разворошили), выкупить долю Альберта (денег у него полно), подбить на какое-то юридическое ухищрение, при котором все окажутся в выигрыше. Он просто, казалось, продолжал жить, как жил прежде – не только для себя или Альберта, но и для Бенджи.

Все-таки, пришел к выводу Эбби, Дункан Бена очень любил.

Кроме романтической связи, которую не понимали Андерсоны, а долгое время, вплоть до настоящего, и Эбби, только без традиционного андерсоновского порицания оной, связывали Бенджамина и Дункана и другие отношения – деловые, партнерские. Леманн являлся не только его спутником во всех отношениях, но и консультантом по юридическим аспектам, а еще нотариусом.

И последней волей дяди при профессиональном свидетельстве господина Леманна, которому досталась (на зло миссис Андерсон, а отец и вовсе стал звать с той поры Дункана исключительно жидовским педиком) половина всего имущества дяди Бена (другая часть предназначалась его единственному племяннику), зафиксирован в завещании один интересный пункт – Эбби должен создать шедевр искусства и продать его на небольшом аукционе – тот устроят общие приятели Бенджамина и Дункана. В первый год обучения он освобождался от этой прихоти покойного дяди, но теперь ему не отвертеться. Срок – к Рождеству… И так каждый раз, пока он не закончит – еще четыре раза. Вот так! Разумеется, он может ничего не делать, но тогда вся его часть наследства перейдет… Нет, даже не Дункану (он бы не погнал его прочь из дому, но как знать?), не благотворительным организациям или каким-то иным дальним, практически мифическим, родственникам; все гораздо, гораздо хуже – долю получат его родители – невежи и моты Андерсоны. А этого Эбби никак не мог допустить. Дядя Бен знал, как замотивировать его не только учиться, но и творить. Или он мог бросить учебу и… А как создать нечто великолепное, не имея представления о том, что дурно, а что превосходно? Ему придется и учиться, и сделать это для дяди Бена. Дункан хитро улыбался – а вдруг это и вовсе его идея? Хотя мужчина не особо любил искусство и его мучительные плоды, точнее, он ценил совершенство цветов и форм, но сугубо в обрамлении юридических сделок и права, а также в эквиваленте удовольствия от полученных чеков с несколькими нулями за свои труды, которые тратил на такой sort of art, в какой мог облачиться – художество тканей, строчек, петель и вытачек от известных модельеров.