Сергей Чечнёв - Капкан для германского короля

«Думал, перстень найти – раз плюнуть: на Минобороны выйду без проблем, а там по наводкам из папки всю нитку и вытяну. Да не тут-то было! Концы обрывались все, не складывались. Э, думаю, Боря, а что ж ты хотел? Берия искал – не нашел, а ты тут выперся – сейчас вам на раз-два все подгоню! Нет, дело серьезное, и требует серьезных инвестиций. Ну и вкачал же я в это дело бабла – сказать страшно сколько! Не поверит никто! И в результате добил – нашел верный след.»

Афонин стукнул себя кулаком по коленке: «Да только снова судьба вмешалась. Видно, чтобы служба медом не казалась.»

«Погорел. Сдали меня. Сверху сдали. Подставили. Повязали и – на восемь лет. Год тогда был 2004-й, догадываешься, к кому пристегнули? Я, правда, сам виноват – с Ходором и правда дела имел, да немалые. Потому и знаю, что заслужил.»

Афонин осекся, выжидающе посмотрел на Митю, заговорил надрывным, неестественным, монотонным голосом:

«Три года назад приходит мне с воли малява. От отца твоего, от Ивана Игоревича. Поздравь меня, Боря, нашел я формулу. И все, что с ней связано, раскопал. Знаю теперь что и как. Перстни теперь нужны, две штуки. Что у тебя с ними?»

Афонин дернулся, откинулся назад: «Загорелся я тут же! Все внутри загорелось! Вот оно! Неужели?! А я здесь! – Афонин бросил взгляд по сторонам. – Я пулей к куму! Братва лям зелени тебе пришлет, говорю, (решил – ради такого дела залезу в общак, игра свеч стоит) – а ты, говорю, сегодня же мне условно-досрочное. А он: не взыщи – не могу, ничего не могу – ни за лям, ни за десять, ни за сто. По тебе отдельное распоряжение есть – с самого верха: запереть наглухо и никаких условных без команды. Я его за грудки, а он: не обижайся, не могу, сам знаешь – раз команда пришла, никто не может ее нарушить.»

«Психанул я тогда, сильно психанул, – сказал Афонин спокойно. – Вот как он, фарт, повернулся – первый раз тогда тюрьма клеткой показалась. Но делать нечего. Три, так три. Отмотаю. Главное, чтобы еще не накрутили, чтобы через три года выйти. Надежда тогда появилась. Я на волю пишу, мол, мечите хрусты, но чтобы срок мой через три года весь вышел. Братва успокоила: чалься не психуй, все сделаем, выйдешь без проблем. Веришь? – Афонин вскинул брови. – Дни считал. Думать не мог ни о чем. Последние три ночи перед откидкой – не спал.»

Афонин осекся, посмотрел куда-то в пол.

«Ребята за мной прямо в лагерь приехали. Неделю назад. Срок мой тогда вышел, ты понял? Встретили у ворот, тут же по джипам расселись, и в путь на всех парах. Прямым рейсом «Белый Лебедь-Москва», – он коротко усмехнулся. – Они мне сразу про дела наши, а у меня мысль в голове только одна. Я тут же трубу беру и набираю Ивана, – Афонин сделал паузу и продолжал смотреть в пол. – В трубке голос чужой. «Это брат его», -говорит. «Иван Игоревич погиб в автомобильной катастрофе три года назад!»

Афонин медленно перевел взгляд на Митю, недобро, едко осклабился.

«Ну, думаю, как же это? Совсем нет в мире справедливости. – он развел руками, – плакало все? формулы, перстни, сила, власть – все плакало? Нет, думаю, шалишь – я просто так не сдамся. Я на это и жизнь, и волю положил – потому никому я это не отдам, жирно будет, обожрутся!»

«Геморрой, конечно, ох, какой геморрой. Но деваться некуда. С дядей твоим придется знакомиться (хотя он – я сразу понял, тут и к гадалке не ходи – не при делах, ничем не поможет), и потом на фирме вашей копать, и опять бабло, бабло, бабло. А сам себе думать запрещаю, что у Ивана-то вот оно, готовое все где-то лежит… Э-эх! – Афонин коротко прорубил рукой воздух. – Выпил я горькую, – сильно попил – встряхнулся, рукава засучил, – он ухмыльнулся, – и уж собирался к дяде твоему, к Ростиславу Игоревичу, нагрянуть. А тут – вчера – еду по Волхонке, и вдруг глаз цепляется за знакомое имя на афише. Как получилось – сам не пойму. Никогда на афиши не смотрю, уж тем более на такие: „Пушкинский музей. Выставка Дюрера.“ Но, видно, знак! Видно, где-то там наверху решили, что хватит мне невезения. „Лекция о тайных символах. Читает Дмитрий Иванович Никольский.“ Оба-на! Я тут же своему человечку: что за Никольский? А он мне: это Иван Игореча сын. Ну и ну! – Афонин присвистнул. – А сам все думаю: знак тебе, Боря, знак! Там ищи. Ну, и позвонил тебе. Вот, такие вот дела. И стало быть, не обессудь, но – к тебе я, – Афонин посмотрел Мите в глаза, пожал плечами, вскинул вверх брови и, вздохнув, подытожил, – К тебе!»

Митя сидел неподвижно и напряженно глядел перед собой невидящим взглядом. В голове его бежала круговерть мыслей, все тело охватило оцепенение. За время всего рассказа его посетителя Митю не раз пробивал холодный пот. Ему казалось, что он понял все и, поняв, был не на шутку встревожен. Он не знал, как ему поступить. И никто не мог ему сейчас помочь. Он понял главное: Борис Викторович Афонин пришел по адресу, и он, Митя, может против своей воли оказаться втянутым в какую-то непонятную и опасную игру. Пока его посетитель говорил, у Мити еще теплилась надежда отвертеться, остаться в стороне. Но с последними словами сидящего напротив человека эта надежда улетучилась. Отец действительно мог разгадать головоломку, о которой говорил Афонин. И это были не выдумки.

Отец Мити занимался рунами, рунной магией и оккультизмом. Это его «хобби» как-то само собой ложилось на его художественные интересы и увлечение Средневековьем – магия и оккультизм были для людей в те времена чем-то само собой разумеющимся, а значит проявлявшимся и в мировоззрении, и в искусстве. Правда, эту сторону своих исследовательских интересов Иван Никольский старался не афишировать. Он не хотел быть «специалистом по оккультизму», это могло навредить его «академическому» научному статусу искусствоведа, каким его воспринимало искусствоведческое сообщество в России и за рубежом: его научные коллеги были абсолютными материалистами, в оккультизм не верили и людей, занимающихся им, считали шарлатанами. Поэтому Митин отец был почти неизвестен как исследователь рунной магии. За всю свою научную карьеру он поместил всего несколько статей по интерпретации рун в эстонском «Скандинавском сборнике» и в московской «Отечественной археологии». В оккультных изданиях – печатных и электронных – он печатался чаще, однако прибегал к псевдонимам, чем очень тяготился. Словом, коллеги из мира науки и искусства ничего не знали о «побочном» увлечении Ивана Игоревича Никольского. О том, как страстно интересовали его тайны оккультного мира, знали только близкие друзья, ну и, конечно же, он, Митя. Когда отец заговаривал о рунах, глаза его загорались и становились по-детски мечтательными. Отец свято верил в их силу и считал, что законы рунной магии отражают законы бытия и управляют миром. Эту страсть волей-неволей перенял от него и Митя. Он, правда, не разделял космологической теории отца, но тема тайных знаков в искусстве его очень даже интересовала. В рамках нее он тоже немного разбирался и в рунах, и в их магии. Однако его больше интересовало влияние тайных – в том числе рунных – знаний на жизнь и творчество художников. В то время как отец искал в оккультных знаниях ключи к познанию и изменению мира, его сын Митя искал в них язык, на котором можно разговаривать с людьми из прошлых веков, читая с его помощью их зашифрованные в произведениях искусства послания.