Анна Элфорд - 313 дней: Агапэ

– Ты слышала о делении любви на разные виды?

– По Платону? Да.

– Тогда, друг, вставь в одну из строчек слово «Агапэ», – просит Дилан, и голубой на фоне неба дым взвивается выше.

– Конечно! Хороший выбор.

Светловолосый, довольно неловкий молодой человек садиться на камень на обочине дороги и достает помятые листы бумаги; рюкзак с его вещами катиться с возвышенности, но он и не замечает этого недоразумения, падая глубже в музыкальную рифму.

– Я смутно помню характеристику Агапэ, – шепчу я Дилану.

– Самая поэтичная из всех шести, – улыбается он. – Идеальная любовь.

И несколько минут мы терпеливо ждали; все наши споры сошли на нет, а разговор зашёл в самое неожиданное русло, как когда ты бежишь летом возле бурного ручья, бежишь, и ничего не выдаёт того, что вот он внезапно оборвётся, и весь твой путь, наполненный фантазиями, был напрасным.

– Что ты думаешь насчёт жизни после смерти?

– Не помню сейчас, откуда я взял эту идею. Нет ни рая, ни ада. Есть лишь какая-то маленькая комнатка после; какое-то одно из твоих воспоминаний, где ты остаёшься навсегда, – отвечает он.

– Это поэтично.

По площади возле забегаловки разливается собачий лай.

– Это захватывающе. Каким бы у тебя было это воспоминание? – спрашивает Дилан.

Тёплый ветер оставляет воспоминания в наших скептичных глазах и то, как мы принимаем жизнь, что-то нелепое и отрешённое, пока мы изучаем друг друга. Между тем поэт на обочине бубнит себе под нос языческие фразы, слагавшиеся в рифму; он напевает сам себе тихонькую песню. Искра сигареты разгорается, и Дилан снова выпускает дым и смотрит на меня.

– Мне кажется, оно ещё не настало.

– А если бы мы с тобой погибли этим вечером? У меня-то есть точный выбор.

– Тогда уж расскажи первый.

– Ладно. Этим особенным мгновением могла бы быть хоть даже эта секунда. – Он замолкает, смотрит внимательно на деревья, словно примеряя трафарет, прикидывая наброски. – Но, вероятнее всего, это давний вечер, когда я сидел в курительной и оскорбил там одну девушку, а затем поцеловал. Просто знай, что она была сволочью, и не говори мне, что я груб.

– Я и не собиралась.

– Хорошо. – Дилан неожиданно усмехается и запрокидывает голову; я наблюдаю за движением его кадыка, когда подул ветер из-за спины. – Но есть ещё одно воспоминание. Вероятнее даже, оно и будет тем самым. Первое всё же проигрывает в значимости. Это было туманное утро, и в тот день я лишился одной очень близкой подруги; я нашёл её мёртвой на поляне. – Я замираю на месте; что за интересная персона с захватывающей жизнью! Я знаю, что в эту секунду он забивает себе голову разными ужасами, но не говорит об этом; не дает себе воли. – Ещё немного, и на то место, где она лежала, упало бы подгнившее дерево и раздавило её тело так, что гроб был бы закрытым.

– Вы можете, пожалуйста, нам прочесть свою работу? – любезно прошу поэта я, быстро оглядывая глазами содержание, слова, которые поэт вывел карандашом низко, нежно, точно спелые органные ноты, но с хрипотцой.

Дилан сует ему банкноту и сдёргивает с себя куртку; поэт встает напротив, неловко перетаптываясь, но начав читать, он завладевает своим голосом от твердого знания, на каких ладах связок необходимо играть:

Иллюзии трезвых дней постепенно проходят.

И он помнит осенние короткие ночи,

когда она казалась совершенно другой!

Граница меж небом и нами забыта,

Ныне по пальцам считая в карманах, сколько ж Их было,

Он, размышлял об Агапэ.

Да, Их не забыть,

Ни одну из памяти не упустить.

За то, что Они и Она дали ему,

Стоило бы возблагодарить.

Я улыбаюсь, а Дилан молчит, затем кивает, и поэт уходит. Когда мы подъезжаем к дому, где мы провели ночь порознь, он задает вопрос:

– Я хотел спросить, подумала ли ты, какое из воспоминаний будет особенным?

– Кажется, да.

– Расскажешь?

– А ты меня иначе не отпустишь, – забавляюсь я.

– И то верно.

– Итак, мне было около пяти лет. Это был, если я не ошибаюсь, июнь. Раньше перед моим домом висел гамак меж двух сосен. Они всё ещё растут на том же месте. И на нём довольно часто качал меня отец, а мать ругалась, мол, никто не имеет права слоняться и праздно шататься; что каждый обязан что-то делать, кем-то быть. – Я замолчала.

– Это всё? Это в твоём стиле.

– Нет! И что значит в моем стиле?

– Просто продолжай, – смеётся Дилан.

– Потом он полил меня ледяной водой из садового шланга. Я до сих пор помню это ощущение, словно тысячи игл вонзаются в душу. Но даже не в этом суть! К черту лирику; примерно через час мои родители вдвоём заперлись в спальне, и я точно помню свои мысли: «Зачем они так шумят?» Я думала о том, почему моя мать кричит «о Боже», если она не верит в Бога. – Дилан засмеялся и прижался лбом к рулю, а я только лишь продолжаю с нарастающей интонацией: – И почему они не говорят друг с другом? Чем они там ещё могут заниматься?! И почему они так странно дышат?

Но наш с Диланом смех неожиданно прерывают: дверца машины открывается извне, и в минуту нашей немыслимой доброй близости задрожал чужой голос, как пчела, будто звон, где мы сидели вдвоём; ах! нет – втроём.

– Зеди! Да ты очухался после выпивки, – отпускает Дилан после того, как открыл дверь с моей стороны сам, опираясь рукой о моё колено, ведь сказать, что я растерялась, – это недостаточно.

Музыка листьев в тени переходит на более низкие, глубокие мотивы, и Зед почти что вырывает меня из салона машины, нахамив как и мне, так и Дилану. Дилан сунулся бы в наш спор, но я прошу оставить нас с Зедом вдвоем. Какими бы мы ни были цивилизованными и культурными, с намазанной на наши языки порядочностью, но в первую очередь мы животные. Раз уж мы злы, то вот так, с хрипотой кричим, до потери сознания, не слышим друг друга. «Сволочь! Сволочь!», – кричу я Зеду от всей глупости его обиды на меня, а весь мир словно замер. Если его мысли расстроены, а настроение подавлено, он часто бывает резок.

Когда я выбегаю на пляж, небесная гладь смазывается полётами испуганных чаек. Оставшийся день я провожу с Алексом на побережье, покуда погода постепенно улучшается. Мы рассматриваем растения, и я ничего не могу с собой поделать, ведь от злости раздираю свою кожу так, что кровь превращается в звёзды на моей коже. Маленькие и алые, блестящие, как клюквенное варенье, капли сияют, а кровь начинает свёртываться, напрашиваясь на второй раунд, чтобы я размазала кровь ко всем чертям по своему телу. Я прихожу в себя только на следующее утро – отвечаю на новопришедшее сообщение Дилана.

– Мне стоило дать тебе возможность объясниться. Надеюсь, что у тебя не было проблем из-за этого.

Часы аккуратным плотным отзвуком повседневности отбивают пять утра. Дилан пробивается сквозь серо-зелёную сонь раннего часа; а сонь всё обволакивает и обволакивает меня, отбирая слова летаргией сплошного пресного спокойствия с подступающей тошнотой в глотке. Но я лишь улыбаюсь самой себе и отвечаю на сообщение: