Александр Алейников - Караван

– Я был влюблен в неё ужасно. – прорезался вдруг голос Терехова, в конец истосковавшегося по не имевшей ничего общего с воздушной тематикой бестолковой человеческой болтовне, призванной заполнять вакуум такой же бестолковой человеческой жизнедеятельности. Поддавшись увлечённому наблюдению коллег за бесплодными попытками очередного борта прорваться сквозь зубодробящий воздушный полигон к взлётно-посадочной полосе аэропорта «Шереметьево», что, тем самым, в случае успеха, ознаменовало бы «зелёный свет» и для ТУ-204 с позывным «Пулково-613», бортинженер отложил ранее начатый душещипательный рассказ о далёких юных летах, в которых нашлось место самой чистой первой любви без памяти и пространственной ориентировки.

– Она знала? – дежурно поинтересовался второй пилот, поддержавший затею по выкарабкиванию из молчаливой трясины.

– Знала. – выдержав театральную паузу, горько выдохнул Терехов и продолжил прискорбной походкой, замедляясь на передышках, – Но у неё был другой молодой человек. Я всегда, перед тем как ложиться спать, бегал в её темный двор. Останавливался напротив её окон, стоял и смотрел. – он с трудом сдержал вздох сожаления, жадно прикусив губу, – Видел, как она там обнималась с этим человеком. Ревновал жутко, но ничего не мог сделать. Но зато у нее под окнами была футбольная площадка. – досадный марш Терехова сменился озорной поступью. – Не могу сказать, что я хороший футболист, но, когда она смотрела на меня из окна – я играл, как Марадона! Кричал, командовал, словно у меня была торпеда в заднице. Эх, где бы был сейчас, будь у меня мозгов погуще тогда? У нас бы всё могло получиться, имей я чёткий план вместо гормональной аранжировки.

– Да-да-да! – низким голосом восклицал Руднев, не в силах более слушать усыпляющий бубнеж напарника, – Если бы молодость знала, если бы старость могла. Знаем мы эти ваши сказки. Какой план? О чем ты вообще говоришь? – командир набрал полную грудь, готовясь пуститься в наставнические песнопения.

– План никогда ничего не решает – начал он спокойнее. – Во всяком случае, если речь идёт о долгосрочной перспективе. А кто думает иначе – пускай идёт к зеркалу рога разглядывать. Чтобы понять, насколько всё далеко зашло, лучше всего вернуться к началу. Вот вспомните себя на школьном выпускном. Сто пудов вы рисовали себе амбициозные перспективы профессиональных профессионалов, верных и счастливых мужей, отцов и законных владельцев тридцати соток под Киевом. Ну и что? Всё идёт по плану? – последнее слова Руднев протянул с особой брезгливостью. – Кем ты хотел стать, Сашка? Только честно.

– Архитектором – в смятении ответил Терехов то ли от неожиданной постановки вопроса, то ли от того, что командир впервые за время полёта назвал его по имени в лёгкой форме.

– Вот видишь! – засмеялся командир, – архитектором! Да если б меня бабушка не отвела в десятом классе в кружок по авиамоделированию, только чтобы я хотя бы несколько вечеров в неделю приходил домой трезвым, то я бы не собрал тогда из говна и палок настольный ЛА-5 и не сидел бы сейчас здесь с вами. О чём это говорит? О плане? Не-е-е-т. Знали ли вы о том, что за воротами школы с вами случится жизнь? Знали ли всех людей, которых встретите, в каких местах окажетесь? Где свернёте и почему? Нет, конечно. Потому что не план жизнь разукрашивает, а Его Величество Случай. Только он всем руководит. И никогда не знаешь, где в него вляпаешься. Если хорошо покопаешьсяся в памяти – обалдеваешь от понимания того, какие иной раз крошечные мостики из мимолетных встреч и нескольких, на первый взгляд, незначительных минут, проведенных когда-то, где-то, зачем-то и с кем-то, приводят тебя к тому, каков ты есть.

– Это же круто. И никакой расчерченный до поноса план тебе не поможет. Потому что один случай умножает его на ноль. Так что вместо того, чтобы, сидя в облачных замках, кормить себя заранее обреченными на гибель ожиданиями, надобно учиться адекватно реагировать на подсказки судьбы, чтобы выжимать из подвернувшихся случайных авантюр максимальную пользу.

– Знаете, – подытоживал Руднев, – Всегда веселило, что некоторые попрекают меня за то, что у меня ни царя в голове, ни плана. Кто-то всерьёз рассчитывает на то, что какой-то план иногда посещает мой разум? – командир цокнул языком, подчеркнув исчерпанность диалога, и кабина вновь налилась гулким воем двигателей.

– А ты кем хотел в школе стать? – как бы случайно обратился робкий Терехов ко второму пилоту, чувствуя вину за то, что последнему не досталось в отгремевшей беседе сколь-нибудь вменяемой реплики.

– Человеком. – сухо отозвался Якимов, подведя черту под разговором, который оказался самым продуктивным, по части слов, с того времени как экипаж разделывал ситуацию провальной попытки захода под орех, только чтобы утолить голод необузданного любопытства. Хотя, в сущности, событие, из которого произросли семена для того обсуждения, выглядело вполне рядовым для лётчиков, у которых на троих имелось более десяти часов налёта на самолётах данного типа. Во всяком случае, в теории всё выглядело именно так.

На практике же экипажу, как и подобает новообразованному оркестру, ещё только предстояло сыграться друг с другом, поэтому любое действие музыкантов заведомо отправлялось на поселение в перекрёстный лабиринт злоупотребляющего скептицизма. Во всяком случае, в теории всё выглядело именно так. На практике же, вотумы недоверия развешивал только командир, в то время как его сотоварищи по воздухоплаванию оставили эту затею сразу после взлёта.

Пускай задача поддерживать атмосферу миролюбия в кабине была, по большей части, наглым образом проигнорирована и спущена Рудневым в выгребную яму, совсем иначе он смотрелся в ситуациях, когда от его профессиональных навыков требовалась максимальная выкладка. Нужно сказать, что с точки зрения пилотирования, он был человеком исключительной грамотности и умения. Слава о подвигах, не раз спускавшаяся на землю вместе с командиром, воодушевляла подчинённых на молчаливое снисхождение к его дурной манере поведения, ибо за этой манерой скрывалось лётное мастерство высшей пробы. Значительные достижения сотен предшествующих полётов вскружили голову и самому Рудневу, убедив последнего в собственной правоте и полной непогрешимости по части принятия решений в небе.

Это и возымело эффект несколькими часами ранее, когда при заходе на посадку, на высоте восемьсот метров, началась сильная болтанка.

– Сейчас потрясёт, потом успокоится. – ободряюще бросил командир, отключив автопилот и автомат тяги.

На высоте четыреста восемьдесят метров ТУ-204 вывалился из облаков, и Руднев увидел полосу.