Александр Алейников - Караван

Отклоняя штурвал, командиру приходится прикладывать недюжие усилия. Чтобы сбалансировать машину и снять толкающее усилие со штурвала, Руднев жмёт стабилизатор на пикирование. Проделывать такую комбинацию можно только кратковременно, раз за разом возвращая штурвал в нейтральное положение, но Руднев этого не делает.

– Нет-нет-нет-нет! – из груди Якимова вырывается звериный вопль, предвещающий катастрофу, – Не делай этого! Держи штурвал, прошу тебя! – но этот финальный аккорд оказывается напрасным.

Точка невозврата пройдена. На высоте восемьсот метров, из-за отклоненного от себя штурвала и нажатого стабилизатора, нос лайнера быстро опускается вниз, и самолёт начинает смертельный забег к земле под углом шестьдесят градусов.

Второй пилот, наскребя остатки мужества, вдавленный в кресло сумасшедшей перегрузкой, сумел обернуться из последних сил, но вместо Терехова увидел только его почерневшее от ужаса лицо, крохотные частички пыли, взмывшие в воздух и проплывающие прямо перед собой испарины прямиком с раскаленного лба. Якимов никогда не грезил мечтами о космосе и о супергеройском быте космонавтов, поэтому всегда представлял собственные шансы столкнуться с невесомостью приблизительно не выше нуля. Тем не менее он с ней столкнулся.

– Всё. Пиздец. – металлическим оттенком в голосе заключил он бортовому речевому самописцу, зная, что тот сохранит его речь от пожаров, потопов и времени. После чего посмотрел на командира. Руднев добродушно что-то восклицал низким голосом, но глаза его оставались холодными и пустыми, как у старого урки. Якимову на мгновенье показалось, что командир заранее предвидел подобное развитие событий сегодняшней ночи. Могло сложиться ощущение, что для него сейчас великая услада – нестись вот так пулей с небес на землю без всякой надежды, только чтобы душой отскочить обратно в облака и разрыдаться косым дождём. Или командир, наоборот, покоренный чувством безутешной подавленности, пытается отмотать время вспять, стараясь разглядеть тот самый лопнувший узелок? Как бы то ни было, ничего уже не могло взволновать Якимова. Жизнь подходила к концу – исправить опечатки было невозможно.

Постепенно все эмоции вытеснила холодная ярость.

Вдруг все звуки сделались ослепительно чёткими, словно до них можно было дотронуться кончиками пальцев. Он слышал такой же, как и доселе, безразличный механический голос бортового компьютера, игравшего прощальную симфонию под названием «Pull up!»; слышал бортинженера Терехова, пронизанного страшным треском во всём теле и его захлебывающееся «Не убивайте!»; слышал краткий блок из утренних новостей, где картонный ведущий назовет его по имени, показывая картонные лица скорби, несущие пары картонных гвоздик и игрушек; видел тысячи цифровых символов под чёрными фотографиями суточных соболезнователей; слышал запах воска поминальных свечей и последний удар своего бешено стучащего сердца, навсегда задраившего клапаны.

Может, он даже готов был повиноваться дрожащей команде диспетчера, озабоченно высматривавшего за стеклом наблюдательной вышки яркий столб огня и черные, как сама ночь, клубы дыма:

– Аварийные службы на полосу!

– Рома? – по голым бетонным стенам, источавшим запах мокрого цемента, прокатилось с трудом уловимое неожиданное женское сипение, придавленное тяжестью обжигающего глотку кашля. Не успел ещё уйти в точку последний осколок сновидения, как раскатистый гром жара обрушился на единственное живое создание, застрявшее в этой комнате, как в скорлупе.

Прямо со сна, с ещё сохранившемся рубцом от подушки на щеке, женщина начала извиваться по отсыревшей от пота постели, стараясь убаюкать ломоту в обезвоженном теле, отчего её выцветшее испещрённое морщинками лицо покрылось горячим румянцем, какой проступает у юных застенчивых барышень, застывших мишенью на купидоновском стрельбище. Но не оказалось в этот раз ни барышень, ни разрывающего душу любовного зноя. Только вросший стальными шипами под кожу ошейник хвори, который то бросал измождённую женщину в колючий холод, то накрывал зыбучей жарой, пробивая очередной температурный рекорд.

Она не помнила, как заснула. Как грохочущее самыми тёмными мыслями сознание, вторые сутки ведущее неравный бой за тишину, запросило перемирия, и женщина, наконец, всеми фибрами души ощутила, как по капельки отступает дремучая злоба, уступая место полнейшей апатии к происходящему. Теперь, едва она успела облегчённо выдохнуть и потупить глаза после пробуждения, как гонимые лихорадкой цепи полубреда вновь двинулись на штурм удерживаемой высоты с новой силой.

Как незаметно и хаотично запутываются в клубок наушники, так и эта женщина, обмотанная сейчас, по её ощущениям, всеми канатами мира, не могла поймать точку отсчёта, с которой ей удастся вспомнить собственное имя, местоположение и понять, почему ей приснилась гибель рейса «Екатеринбург – Москва» пятилетней давности. Одно она знала совершенно точно – на дворе разлеглась глубокая ночь, а это значит, что очередной день прошёл, как безликий прохожий.

От маленькой пустой комнаты с голыми стенами, вдоль которых с месяц штабелями лежали рулоны обоев в ожидании часа быть доклеенными, веяло ужасом и смиренной безнадёгой – зимой, иначе говоря. Тягучей, идущей иглой прямиком под ноготь зимой. Где-то за стенкой скрипели двери – каждая на свой манер – и гулко пел топот призрачных ног, похожий на удары настенных часов. Лишь охваченная болезнью женщина, плавящиеся виски которой были готовы слететь с орбиты, знала, что это никакие не часы, а вполне конкретная фамилия, да к тому же ещё и сильно выпившая. Более того, эта фамилия числилась и за самой женщиной.

За окном первого этажа господствовала вьюга, похожая на пучок шаровых молний, которые, как и подобает аномалиям, активизируются по ночам и снуют туда-сюда, поражая электрическим током всё, до чего могут дотянуться. Миллионы снежинок на сверхзвуковой скорости клубами вздымались по повелению взбалмошного ветра, раздававшего хлёсткие пощёчины фасадам бетонных пятиэтажек. Улицы, изрезанные за день следами ног и колёс, закутываются в кристально чистое белое полотно. И только два одиноких дворовых фонаря да переливающаяся в неоне вывеска «С НОВЫМ 2021 ГОДОМ!» на блеклом силуэте просевшей хрущёвки круглые сутки отважно стерегут свет за этой непроницаемой белой декабрьской плёнкой.

Привычный, но непревзойдённо родной для каждого сердца созерцавшего российский провинциальный декаданс с соответствующими атрибутами.

С детского сада в народ идёт молва о том, что в такие беспокойные ночи стены обволакивает чувство простого человеческого комфорта. Снаружи с особой жестокостью митингует ледяной ветер, а постояльцы стареньких типовых построек в тепле и уюте изучают крутые отвесные берега сладких рек из снов, растопленных заботливой зимой, приносящей с собой ослепительную красоту в наш превратный мир. Но Ася Баренцева была человеком нормальным, в систематическом идиотизме не замеченным. Соответственно, и отношение к пятимесячной зиме у неё было вполне нормальное. Воспринимала Ася зиму ровно с тех же позиций, какими руководствуется и сама зима при непосредственном исполнении своих должностных обязанностей по осуществлению карательной деятельности на планете. А именно – с позиции глубокой ненависти и титанического презрения ко всему живому. Адекватный бартер.