Игорь Олен - Оковалки. Тайна Фрейда

Дашина драма выхолила в ней вдумчивость, сухость, сдержанность, здравомыслие и привычку к анализу, к разделению на пригодное и негодное лично ей, что значило, что она раздвоилась. Цельной дочь не была: ей вечно чего-то недоставало, сходно в себе находила пятна. Спрашивала про мать часто… Как быть с пропавшей? Выдумать небыль? Вспомнив про окские одичалые кладбища, Кронов, выбрав запущенный жалкий холмик, справил надгробие; показал, где «мама». И Даша плакала. Кронов понял: всё сделал верно. Он по себе знал, как тяжела тоска неизвестности.

Нынче тайна раскрыта, и он расскажет всё.

Резко выжав сцепление, – в миллионный раз? – Кронов вновь надавил на тормоз. Воздуха мало, душно и пыльно, глаз футерует как бы стеклистость… Воет навстречу реанимация… пробка еле ползёт…

У церкви, крошечной и по сельским меркам, он повернул к воротам, сунул охране пропуск.

– Палыч, подбрось! – взмолились, и он впустил в салон ветхой ржавленной «двойки» инока в рясе, длинного, аскетичного.

– К влáстем, – строго велел тот.

Ехали по огромному внутреннему двору за стенами, окружавшими древние, очень тёмного кирпича, строения. Постсоветский завод был собственник территории, но ужался в домок в углу, а другие объёмы сдал арендаторам: складам, фирмочкам, ООО и сервисам, и на каждом реклама в ярких кричащих пошлых тонах.

– К начальству, – супился инок. – Ибо в грехах увязли, Бога забыли; страсти да похоти.

– Люд таков, каков Бог, – встрял Кронов.

– Еллинска борзость и философия! – оборвал монах. – Будет день, вопиять зачнём и восхочем во Бога, но не в сократов. Близок конец живым!

Что чернец знал Сократа (470 – 399), нравилось Кронову, как и что предвещался крах человечества. Этой страшной идеей Кронов зациклен был, но иначе. Инок грехом считал гедонизм, стремление к удовольствию, дескать, «матери всех пороков». Кронов, напротив, был убеждён, что дьявольски мало счастья как удовольствий, неги, экстазов – вот в чём опасность и деградация. Истязателем жизни Кронов мнил разум, всё поделивший на: «я»/«не-я», «чужое»/«своё» et cétera. Пря с монахом преобразилась бы в жаркий спор, знал Кронов, и он молчал недолгий маршрут до места, меченный видом движущихся авто, погрузчиков и людей.

– Спаси Бог, – вылез чернец. – Куда?

– За мной, прошу.

Прошагали к домку под тополем и скрипучею лестницей подняли́сь. Работавший здесь полгода, Кронов учуял стойкий лекарственный аромат, ведь офис – бывший медпункт. В приёмной томилась блёклая, сорока лет дама, никшая за компóм, за «трёшкой» из 90-х.

– Кронов, Мокей Ильич… – повела она.

Двери, скрипнув, выдали лысину; корпулентный тип в мятом старом костюме, зыркнув, позвал:

– На старт, Нин!

Та быстро встала.

Двери закрылись. Вскоре раздался скрежет и стуки, возгласы «э!» и стоны.

Тренькал «Маяк» с рекламой от гербалайфа; инок стоял сурово и непреклонно. Дама «давала» лысому шефу, что знали все, хоть чувственной не была, «тупила», квёлая и инертная. Конкуренция загнала бы её в уборщицы или даже на пенсию, а сексаж гарантировал ей «ресепшн», плюс стаж с зарплатой. Типу, каков был подвижный, лысый Мокей Ильич, эта дама служила в двух амплуа.

Здесь явственный происк разума: ведь разумно ради «культурных» важных процессов секвестровать досуг, то есть «трахаться» походя, ибо секс отвлекает от фабрикации куч «добра», сбивает рабочих с толку. То есть разумно секс утолять меж делом.

Дама, поправив клочья причёски, вышла, дабы, присев за стол с покрасневшим лицом, печатать на затрапезной клавиатуре. Прыткий Мокей Ильич, выйдя следом, выпалил Кронову:

– Все уехали, а ты здесь?! Вали давай на работу!

Этот Мокей Ильич, отставной майор, был невежда, хамло, выжига. Брат его здесь директорил в 90-м, акционировал предприятие и контрольный пакет прибрал. Мокей Ильич, прилетев в Москву, стал при брате завхозом. Брат отошёл от дел, ибо был очень стар. Мокей Ильич суетнулся, снёс конкурента – главного инженера, после и брата, а обанкротившийся завод фрагментами сдал в аренду – прибыльную, доходную из-за близости к центру. Мздою, откатом он защищался как от бандитов, так и от рейдеров. Он купался в наличке, он жировал, однако был лишь калиф на час, потому что не начал бизнес серьёзный, разве наладил службу курьеров, ибо майором он возглавлял её в барнаульской некой в/ч.

Неважно, как наживаться. Важно – с деньгóй быть. Это разумно, значит морально.

– Поп? – зачастил он. – Попик, что нужно?

– Звать меня Гóрдий. – Инок уставил взор в глазки лысого и приземистого директора. – Любодействуешь? Церковь в мерзости держишь?!

– Вон! – отскочил директор. – Нина, охрану! Гнать попа!

– Подстилаешься, племя блядское?! – бичевал монах секретаршу.

Кронов на «двойке» инока вывез, чтоб у ворот завода, в трёх шагах от шоссе на запад, в шуме и в копоти, видеть церковку с ржавым куполом, с запылёнными стенами, очень низкую, как для карликов. Он вошёл в неё вслед за иноком.

– Век шестнадцатый, – произнёс чернец изнутри, где копоть скрывала фрески, лампочка висла под низким сводом; был и престол с Евангельем. Инок кончил торжественно чуть не басом: – Аз первозданность восстановляю!

Кронов хотел того же, но философски. Разум – мышление о предметном. Он хотел невещественного мышления вместо разума. Вещи суть разделение. Но Христос сказал: всякий дом, разделившись, рухнет; царство, разъятое на уделы и сеньории, не устоит. Делить на «да» и на «нет», вник Кронов, – словно расторгнуть царство. То есть «добра» и «зла» не должно быть. Быть должно третье.

Молча он вышел под блёклость неба с сыпавшей сверху и накоплявшейся на асфальте, травах, деревьях, окнах и крышах пылью, – пылью, скрывающей симуляцию, названную «культура», коя есть лживая и искусственная реальность лживых, искусственных же существ, какие зовутся «люди»; вот как Москва звалась «Третий Рим», не будучи им нимало.

Пыльно и душно жить в этой лжи. Кошмар отнюдь, он решил, не в войнах и не в примерах страшных пороков и преступлений, но в повседневной лживой рутине, что лишь условно Жизнь. Ищут вовсе не радость, негу и счастье, как полагается человечеству, но идёт каждодневное кропотливейшее верчение круга пошлых корыстных дел… Мотаясь в «двойке» по пробкам, он вдруг припомнил, что собирался в библиотеку, чтоб найти отклики на известное «Недовольство культурой» Фрейда… Странно: учёный, чтивший культуру, звавший к смещению сексуальных сил на культуру, вдруг недоволен этой культурой. Мало культуры? Надо, чтоб сексом не занимались? либо, как пакостный их директор, только лишь походя? Чтоб в итоге развился ужас? Чтоб человечество убедить в никчёмности быть счастливым? «Счастье – не ценность нашей культуры»… Кронов припомнил, что не успел понять, возглашал ли свой постулат Фрейд гордо или же сетовал. Трактовав секс вредным делу прогресса, Фрейд призвал трансформировать его в труд? Ужасно! Эрос, «культурно» слитый до секса, чувствовал Кронов, этим был предан, скомкан, затравлен, признан нечистым, как дефекация, подлежащим оценке как оправление физ. потребностей. Сексанул – и твори культуру?.. Главное прячут. Эрос скрывают. Только зачем? Затем ли, что, коль не прятать, их мир исчезнет – нужный господству и угнетению жуткий мир? О. Гóрдий ругал директора и его секретаршу за любодейство? Цели понятны: инок «заботился» о «культуре», пусть клерикальной, но ведь «культуре»! Сходно Мокей Ильич свёл секс к мигу, дабы унять зуд и продолжать опять «to do busyness», то есть творить «культуру». Значит, «культура»: фильмы и «бентли», пиццы и ружья, Моцарт, ванильки, драки, смартфоны, вещи, – нужней? Зачем тогда эти вечные и похожие на заклятия «мы желаем счастья»? Лучше – желать всем денег, сплетен, теорий, жвачки, колготок да мегаполисов. Не желают, однако. Всё, мол, и так придёт, было б счастье. Стало быть, счастье всё превосходит?.. Кстати, загадка: инок, живущий некаким Богом вкупе с моралью, счастлив? Также Мокей Ильич, грубый хам с кучей хлама, коим владеет, счастлив?