В. Рид - Самая светлая ночь

– Делай. – голос Джины прозвучал властно и холодно, но ни один мускул не дрогнул на ее лице, и глаза ее остались так же глубоки в своем спокойствии.

– Мне нужна ее одежда. – Джеймс поглядел на мокрую бесформенную массу ткани, прибитую к берегу и некогда служившую платьем.

Он выудил останки одежды из воды, и, спустя некоторое время, на обрывке ткани под лучами солнца обозначился все тот же простой символ, изгибы которого заставляли сердце Джеймса трепетать.

– Каковы твои выводы? – спросила Джина осторожно. Она стояла за спиной Джеймса и чувствовала, как тело его содрогается каждый раз, когда пальцы касаются тонких выжженных линий.

– Я только не понимаю, зачем. – ответил он, спустя минуту. – Зачем они были убиты?

Его волнение, еще недавно бушевавшее в сердце, обратилось в секунду смертельной тоской. Что делать дальше, он не знал. Растерянный, держащий в своих руках еще часть мозаики, знавший наверняка, кто совершил убийство (едва ли он признавался в этом даже самому себе, но нет никаких сомнений в том, что он это знал), но решительно не понимающий, зачем. Зачем?

– Ты все еще можешь уйти и более не возвращаться, – прошептала над его ухом Джина, – но если не захочешь, то потом придется убегать. – ее голос звучал мягко, и слова ее не были угрозой. Она с нежностью, на какую только была способна, давала ему иллюзию шанса на спасение.

– Я чувствую, что должен остаться. Это не простые слова. Знаешь, я чувствую себя так, словно врастаю в эту землю, словно тут мой конец и тут я начинался. Словно это место – сердце зверя, и я кровь в этом сердце, я – частица жизни могучего существа. Поток несет меня, тянет за собой. Мне нет дороги назад. Я либо достигну своей цели, либо умру по дороге к ней.

– Когда передо мной стоял такой же выбор, я тебя понимала. Сейчас же я говорю тебе: это безумие. Тебе лучше отступить, вырваться из этого потока крови, потока жизни. Но если ты останешься, я приму это решение. Но если ты останешься, едва ли смерть обойдет тебя. – ее слова были правдой. Она желала, чтобы он знал, ради чего остается с нею.

– Не имеет никакого значения, чем закончится для меня эта битва, будь она лишь пятном на истории жизни или предвестником великого конца. Я останусь здесь. Я не желаю сражаться, быть может, но я обязан, я должен – в этом весь я, я – орудие чужих помыслов, будь они белы, как слепые лучи солнца, или черны, как скважина в земле.

Джина вздохнула, и взгляд ее смягчился и изливал теперь лишь только скорбную грусть, как мраморное изваяние у кладбищенских ворот.

– Сломленный ангел, одиноко бредущий меж чужих звезд, под чужими звездами. Если только мне удастся спасти тебя, я спасу. – но боль в ее сердце твердила иное.

– Но кто же ты, кто ты такая и как звучит твое истинное имя?

– Едва ли я в силах признаться в этом сейчас, когда под нами и внутри нас, и вокруг нас сжимается сердце дикого зверя, которому мы противостоим. – и перед глазами ее промелькнула тень великого города, ушедшего во тьму холодного несуществования.

– Я тебя узнаю. – заверил ее Джеймс. – Все, в чем есть частица тебя, откроется мне однажды.

– Боюсь, только в смерти ты увидишь мое истинное лицо.

– Должно быть, в тот миг я различу и собственные очертания.

Дрожь прошла по телу Джины от этих слов, и взгляд ее упал куда-то в вековую глубь. Она побледнела, и холодная сырая тоска подступила к ее горлу. Джеймсу же показалось, будто Джина на секунду унеслась мыслями куда-то так далеко, что не расслышала его заверения, так далеко, что мерцание солнца сделалось глуше, словно бы целый мир приблизился к вечной темноте вселенной, оторвавшись от своей орбиты.

– Что… что ты помнишь, Джеймс? – спросила вдруг Джина, изгоняя из разума вспышку боли.

Стоило воспоминаниям о далеком доме промелькнуть перед ее глазами, как она вновь ощутила с ним тонкую незримую связь, такую, какую она ощущала с богами, когда внимала их речам или же сама говорила с ними.

– Я помню очень мало. Точнее… я помню достаточно, да… достаточно для одной жизни. – Джеймс в бессилии опустил руки, потупив взгляд.

– Мне жаль, что я не могу тебе помочь. Не смею даже попытаться. Все, что я чувствую… то, что я чувствую, а именно эта нить, стягивающая наши души, она так тонка, она привязана к особым, далеким, безумным воспоминаниям. Я следую ее путем, чтобы вернуть то, что однажды было у меня отнято. И я живу воспоминаниями о тех днях, когда для меня еще не было слишком поздно все исправить.

– Пусть те воспоминания будут светом в тебе.

– Светом? Во мне никогда не было света. Я слишком темна даже для твоего понимания темноты, а ведь ты привык жить в ней лишь с тусклым огоньком, обжигающим руки и бросающим ледяные блики на стены твоей темницы. А я давно должна была обратиться в камень за все, что совершила. За каждый свой шаг. За самую вероятность своего пробуждения.

– Боюсь, кем бы ты ни была, чем бы ты ни была, что бы ни сделала, мне не выпутаться из твоих сетей. Я застрял в липкой паутине, и яд проник в мою кровь, и более я не в силах пошевелиться. Мне не сбежать. – он приблизился к Джине, и она опустила голову, возводя границу между собой и той слабостью, что рождало в ее сердце каждое движение этого существа, но даже сквозь невидимый, но плотный барьер проникало тепло человеческого тела. И все пленило ее в этот миг, от теплой гладкости кожи до движения позвонков и мускулов, от звука крови, текущей по венам, до их голубых нитей, протянувшихся под тонкой полупрозрачной оболочкой.

– Сломленный, обессиливший странник. – прошептала Джина, не поднимая головы. – В этом наше сходство. Мы не знаем своего места и отказались от собственного имени.

Оба долго еще стояли неподвижно, что изваяния, что скалы, скрещенные ветром, что замерзающие стебли, не прогибаемые холодом, что два иссушенных цветка, черпающих силы друг у друга, но давно потерявших корни в бесплодной земле.

– Произнеси свое имя. – потребовала вдруг Джина голосом холодным, как заледенелая сталь.

– Имя? – Джеймс вздрогнул, и вены его стянуло болью. Память его восстала и сдавила горло своими иссушенными пальцами.

– Назови мне имя, данное тебе при последнем рождении. – отстранившись от него попросила Джина, и в глазах ее холодом проявилась кровавая глубина.

Джеймс беспомощно взирал на нее с минуту, а потом, в бессилии опустив руки, чуть приоткрыв рот, чуть слышно произнес:

– Джаред. – и тысячи игл вонзились разом в его голову, разрывая оковы памяти, и тело его онемело от боли. – Джаред. – повторил он шепотом, и каждая частица его тела сжалась, и кровь прилила к сердцу, лишая его кожу краски.

– Джаред. – эхом прошептала Джина. – Я знаю, к чему была вся эта ложь. Но не нужно более. Раз ты явился в этот город и сделал свой шаг навстречу этой смерти, ты должен был предполагать, что тебе придется принять отказ от рабского прошлого, соединяясь с реальностью собственной жизни. – она подняла голову, рассматривая его лицо так, словно видела его в первый раз. – Я вижу в твоих глазах отражение далеких звезд. – произнесла она, и цвет их для нее непрерывно сменялся – то наливаясь чернотой, то бледнея до едва зеленого.