Любовь Паршина - Сломанный крест. История чёрного серебра

Впрочем, дети всегда и играют, и живут, словно этот день, эта игра, эта сказка, это лето – последние. И только вырастая в серьезных дядь и тёть, осознают, что «всё будет еще десять раз». А потом приходит старость, люди спохватываются и понимают – не будет! Понимают те, кому посчастливилось дожить до старости… «Сейчас, сейчас – еще секунду. Последнюю», – думал Кречетов. Ему очень хотелось уловить, прочувствовать, захватить с собой, как на кончике свечки, это искреннее упоение жизнью.

– Ну что, Андрей Палыч, умиляетесь или вампирите втихаря? Здравы будьте…

Кречетов оглянулся. Перед ним стоял Федька. Он был в той же одежде, что и в вечер их разговора у лифта, только вместо футболки под куртку надел толстовку с капюшоном, который натянул до самых очков – не просто темных, а зеркальных, таких, что собеседник, желая посмотреть ему глаза, смотрел в итоге в самого себя.

– Привет, Федя.

– Поверили мне, интуиции или Крот разболтал?

– Не разболтал – признался под пытками.

– О! В чем еще признался?

– А больше ни в чем. Сказал только, что тебя зовут Фёдор и тебе триста лет.

– Плохо пытали – про возраст наврал.

– Так расскажи правду.

Федя наклонил голову, качнулся на пятках, целую секунду предаваясь мучительному раздумью.

– Хм. Нет. В другой раз, Андрей Палыч. Это долгий разговор под настроение, под хорошую закуску. Сейчас я с вами хотел поговорить о текущем деле – есть новости и соображения.

– Думаю, тут не лучшее место.

– Пойдемте ко мне? Тут дворами минут десять пешком. Решайтесь, а то нас сейчас за маньяков примут. Вон как мамки косятся.

– Они на тебя косятся.

– Но вы же со мной.

– Я с тобой… Пошли, раз десять минут.

Вместе развернулись, зашагали прочь, в тень других дворов.

– Не случайно живешь поблизости от Кротова?

– Ага. Его это бесит.

Тут Кречетов отчетливо представил себе кошмарную бытность этих двух существ – «Крота» и Федьки. Годы взаимной ненависти, невозможности избавиться друг от друга. У Федьки было умение и желание хитрить, изворачиваться, лукавить, у Кротова – по сути, полная власть над ним. Представилась ему и тайная, подлая, невысказанная «дуэль», длящаяся годами, состоящая из взаимных уколов и пакостей. Кто знает, может быть, этот переезд поближе, назло, стоил нескольких пожелтевших страниц – настоящей Федькиной жизни? Тогда становится ясно, почему архив обрублен, как топором.

У Кротова не было своей семьи, служба составляла всю его жизнь. Поэтому, наверное, он не отказался в свое время от «крайне важного проекта», который перешел к нему от умершего или умирающего командира. Взялся, да и сам был не рад. Кто из них первый начал – неизвестно (может, и вовсе Кротовский командир), но Федька сумел-таки даже из своего собачьего, рабского положения довести бывалого кэгэбэшника до инсульта.

«Что же ты такое, братец? Откуда в наш век пришел?» – думал Кречетов, глядя на шагающего рядом Федьку.

Тот шел, чуть наклонив голову, но плеч не сутулил. Одна смоляная прядь волос выбилась из-под капюшона и то загибалась за его край от порывов ветерка, то билась о зеркало очков.

Жил он, как оказалось, в доме постройки восьмидесятых годов, на седьмом этаже. Едва они вошли в лифт, Федька снял очки и скинул капюшон, с удовольствием взъерошив свои черные кудри.

– Откуда у тебя шрамы? – спросил Кречетов где-то после третьего этажа.

– Это я с лошади в пять лет упал, – Федька потер бровь. Потом провел пальцем по губе: – а это от сабли…

За железной дверью с двумя замками и простой сигнализацией оказалась небольшая, но в то же время просторная квартира – скорее всего, студия, разбитая на две части: спальня и кухня-столовая. Разделяла их нарочито грубая стена из белого кирпича с неровным проемом без двери, но с занавеской из стеклянных бус. Они качнулись, позвякивая друг об друга, когда Федька пронесся мимо. Он включил светильники на стенах, приоткрыл окно, поставил чайник.

– Чай будете?

– Не откажусь. Так что, звонили тебе сектанты?

– Еще бы! Через полчаса после того, как я от вас ушел. Причем раньше звонил сам пастор Гришаев – есть там такой, по-моему, на Анжелику запал – а теперь позвонила секретарша. И голосочек у нее был, как сироп замороженный. Сообщила, что встреча с пророком пока состояться не может и что у них меняется пропускная система. И мне сообщат. Думаю, они некоторое время не будут просто так звать народ с улиц, так что ваш зайчонок очень удачно успел попасть на их сборище. А Анжелике там больше не рады…

Говоря все это, Федька перетащил из холодильника на стол груду красных яблок и несколько плиток темного шоколада. Из кухонного шкафчика он достал две кружки и три пачки сухих ржаных хлебцев.

– А может, вы винца хотите, Андрей Палыч? Токайского, не?

– Нет, спасибо, Федь. А ты, что же, можешь человеческую еду есть?

– Конечно. Без нее цвет лица портится. Только приходится соблюдать строгую веганскую диету…

Оглянувшись на только начинающий закипать чайник, Федя подхватил свой рюкзак и прошел в спальню. За стеклянной занавеской зажегся мягкий свет светильников – у него, похоже, вовсе не было большой люстры.

– Можете заглянуть в логово коварного кровососа. Извините, если не слишком прибрано – уборка будет только послезавтра. Сам я не умею…

Кречетов переступил порог, огляделся. Если кухня-столовая была новой, удобной, в целом уютной, но безликой, то в обстановке спальни, казалось, чувствовался Федькин характер.

Кровать занимала почти треть помещения, но вся была скрыта покрывалами и расшитыми подушками. Прямо перед кроватью на стеклянном столике стоял большой плазменный телевизор, вдоль стены тянулся шкаф-купе (целый гардероб!), по полу были разбросаны искусственные звериные шкуры, кроме единственного участка у самого окна, наглухо забранного темными шторами – там лежал ровный черный палас. На нем стояли офисное кресло и рабочий стол без бумаг – только с клавиатурой-подставкой для планшетного компьютера. Над столом на стене висели сабля и собачий череп.

Федя, ставя планшет на подставку, мельком покосился на Кречетова, а затем – на эту композицию.

– Бобика-то за что, Федя?

– Дотявкался.

– Саблю разрешишь посмотреть?

– Пожалуйста, Андрей Палыч, – Федя снял саблю со стены, подал ему. – Рукоять современная, сам клинок XVI века, дамасская сталь.

Рукоять и эфес действительно были очень простые, чисто функциональные, а вот по клинку вились чернёные узоры. Повинуясь какому-то мальчишескому, пытливому порыву, Кречетов провел пальцем по лезвию, край которого был тонким и острым, как бритва. Кожа на большом пальце разошлась, как кожура на спелом помидоре.

– М-м-м… Ай-яй-яй! – ухмыльнулся Федя, сбрасывая куртку на кресло.