Влад Костромин - Шпулечник

– Разуйтесь, дикари! – прошипела в кухне мать.

– Тань, не выдумывай, – бабушка устало махнула рукой, – все равно натопчут сейчас.

– Порядок должен быть, – отозвалась мать. – Чисто не там, где убирают, а там, где не сорят.

Мы разулись и босыми вошли в дом.

– Тань, что дети у вас без носков? – удивилась бабушка.

– Сонные собирались, забыли одеть, – ловко вывернулась мать.

На самом деле, носков из экономии родители нам не давали. Уйдя от щекотливой темы, мать шагнула за нами и, обняв, довела до зала. Залом называлась длинная комната, тянущаяся почти по всему дому: справа и с торца были окна; слева – две завешанные комнаты: одна, которая к торцу дома, с окном; другая – «темная».

Дедушка лежал в гробу как живой.

– А ему удобно? – прошептал Дима.

– Ляжешь, узнаешь, – мать отвесила оплеуху. – Не трепи языком. Ближе подойдите и поцелуйте.

Мы послушно подошли и замерли перед гробом, не зная, куда целовать.

– В лоб целуйте, – шипела мать.

Мешая друг другу, наперегонки кинулись к голове деда.

– Не толкайтесь! Сначала Вася, потом Дима.

Поочередно поцеловали холодный липкий лоб. В зал вошел отец, подошел к гробу.

– Здравствуй, батя, – поцеловал меня в лоб и вышел.

– Мам, завтрак будет? – услышали мы. – Дети не завтракали, сюда спешили.

Завтракали в кухне: на покрытом старенькой клеенкой столе теснилась сковородка с яичницей, которой сразу завладел отец; тарелки с солеными огурцами и помидорами, квашеной капустой. На доске лежало порезанное сало и разрезанные на четыре части крупные луковицы. Отец торжественно налил себе, бабушке и матери в мутные рюмки, подумав, плеснул и нам с Димкой.

– Помянем батю минутой молчания, – объявил, схватив рюмку и воздевая себя с табуретки.

Все встали и помолчали. Я смотрел на стоящий на узеньком подоконнике грязный стакан полный мертвых пчел.

– Минуту молчания прошу считать оконченной, – отец одним махом выпил рюмку.

Я попробовал – водка оказалась горькой и противной. Дима закашлялся и мать постучала ему по спине кулаком. Мы сели и стали есть, пытаясь угнаться за отцом. Куда там! Он лихорадочно допил бутылку и сметелив все съестное, закурил.

– Хоронить батю где будем?

– В Кузькино, рядом с дядькой Шуриком есть место, – бабушка приложила платок к сухим глазам.

– Хороший выбор, – покивал отец, глядя сквозь засиженное мухами стекло на двор. – Место живописное, березы и клены, и трасса рядом. Когда будем проезжать в город, то будем сигналить. Удобно: никто не забыт и, как говорится, ничто не забыто.

Вскоре начали собираться люди. Приехала тетя Нина с дочкой Марусей – моей ровесницей. Они напоминали двух крыс, жадно водящих носами по сторонам – не перепадет ли чего? Нас с Марусей отправили во двор, чтобы не путались под ногами, а взрослые входили и выходили из дома: соседи, дальние родственники, кто-то еще.

– Маруська, ты падла, – сказал Дима.

– Заткнись, ушлепок, – отрезала сестра, наловчившаяся в своем общежитии. – Ты немец Лохни, а по-русски просто лох.

– Не ругайтесь, – попросил я.

– А чего он?

– А чего она?

– Да помолчите вы!

– Вася, ты тоже падла, – Димка обиделся и отошел дразнить через забор привязанного в саду коня Воронка.

– Вам из наследства ничего не достанется, – заявила Маруся, с вызовом глядя на меня. – Моя мамка старше дяди Вити, поэтому все ей будет.

– Что все? – наследство меня мало волновало.

– Все: дом, конь, Жучка.

– Жучка злая, она нам и даром не нужна. У нас своих собак полно, кормить нечем.

Жучка посмотрела на нас, будто поняв. Она была настолько злобной, что вместо ошейника была прикована к кольцу, продетому сквозь ляжку. Но все равно, рвалась к людям, не смотря на боль.

– Конь жрет много, – ввернул внимательно подслушивающий Дима.

– Ну и ладно, – надулась Маруся, – нам больше будет. Нам наследство важнее: это вы жируете, а мы на комбижире живем.

– Ничего мы не жируем, – возразил я.

– А вот у нас машины нет! Но ничего, продадим дом какому-нибудь богатею под дачу – купим.

– Где бабушка будет жить, если вы дом заберете? – спросил я.

– В дом престарелых сдадим, но не сейчас, а потом, когда состарится.

– Мы ее к себе заберем, – сказал я. Бабушка была хорошая – добрая.

– И забирайте.

– Она ест много, – пробурчал Димка.

– Зато бабушка травы разные знает, – сказал я, – и съедобные тоже… И еще она пенсию получает.

– Тогда ладно, – кивнул брат.

– Стопэ! – выкрикнула Маруся. – Пенсия нам самим нужна.

– Фиг вам, а не пенсия! – Дима сложил дулю и показал сестре. – Перетопчетесь.

– Вы бы могли яблоками торговать, с таким садом, а вы по наследствам побираетесь!

– Сами решим, – отрезал Димка, – без тебя, падла городская!

– Заткнись, пирожок с говном! Ты сам пирожок с говном и друг твой, Чомба, пирожок с говном.

Из дома вынесли гроб и поставили на табуретки за воротами – прощаться. На кладбище нас не взяли, оставив на присмотр соседкам, готовящим поминки, и обрадованный Дима начал искать в доме холодильник, чтобы украсть что-нибудь съедобное. Холодильника у бабушки не было. Я как лиса ходил вокруг мастерской дедушки. Не выдержав, оттянул дверь, прощемился внутрь. Залез на верстак и наблюдал за двором в маленькое окошко. Во двор вышли покурить две соседки и стали возле мастерской – я случайно услышал кусок тихого разговора.

– Говорят, что из-за какой-то молодой дочки «дачников» повесился.

– Слушай больше, еще и не такое наплетут.

– А перед этим ему везде мерещились змеи… Другим черти мерещатся по пьяни, а этому вишь, змеи.

– Дед Володя не пил.

– Ты откуда знаешь? Ты же свечку не держала. Может и кирял тайком.

– Все может быть, прости Господи, – соседка перекрестилась.

– Говорят, в этой хате когда-то уже мужик удавился.

– Ох, грехи наши тяжкие.

Что-то жующий Дима вышел во двор и, воровато оглянувшись, юркнул в один из сараев. Заинтересовавшись, я выбрался из мастерской и прокрался за братом. Он стоял возле куриного гнезда, сделанного в деревянном ящике под плакатом с устрашающей тифозной вошью, призывающим к борьбе с тифом, и довольный ел яйца. Забившаяся в угол серая курица с ужасом наблюдала за пиршеством. Он пожирал яйца, а мне будто послышался душераздирающий писк нерожденных цыплят.

– Вот, гляди, – гордо показал мне, – пятнадцать яиц было.

– Ты совсем дурак? – я покрутил пальцем у виска.

– А что?

– Это наседка! Ты кладку сожрал, желудок!

– Я не знал, – брат скуксился. – Думал, снесла…

– Баран!

– Подумаешь, наседка, – брат презрительно сплюнул в курицу яичной скорлупой. – Будешь квохтать, и тебе шею сверну – в суп пойдешь. Помнишь, – посмотрел на меня, – как батя пел? Была уха из петуха и заливные потроха. Потом поймали жениха и долго били его ногами.