Кирилл Берендеев - Отряд Нандо Бругейры

Бругейра остановился. Подумал. Мысль зрелая, ничего не скажешь, вместо того, чтоб бродить по подземельям часа полтора, через винный погреб они срежут заметный угол и спустя тридцать минут, если снова не упрутся в завалы, прибудут в расположение войск Контадора – сколько бы их не оставалось у доблестного командира.

Тем временем, их нагнал Айгнер. Спросил, что привело к заминке, разговор он слышал, но решил напомнить о себе. Ему отвечали, не слишком охотно, потом Ланда вспомнил про пулемет.

– Еще тянешь? А то может помочь? – Айгнер покачал головой. Но чуть заметно улыбнулся. Стараниями баска холодок вокруг него начал понемногу истаивать. Хоть и началось это только в последние дни, когда бои потеряли смысл. Но пусть уже так.

Странно, но они довольно быстро сошлись, часто, во время коротких передышек в боях, вместе сиживали за последними сухарями и хлебали пустую воду с каким-то душным сушняком в качестве приправы из одного котелка: у Арндта свой пробило шальной пулей. Сидели, молчали, но от этого становилось теплее на душе. На них посматривали другие: да, так бывает, что людям проще молчать в обществе друг друга, чем говорить беспрестанно, как это часто делал Чавито, делясь переживаниями со всеми остальными, чаще с командиром. Каждый выбирал себе пару. Так проще, так надежней, так всегда знаешь, кто прикроет тебя, в случае чего. Ведь подобных случаев хватает с избытком. Арндт и Микель, оба повоевали изрядно. Просто сошлись только сейчас.

– Какой путь выберем, Нандо? – не выдержал Чавес, подходя. – Я думал, мы все решили во время минирования.

– Все, да не все, – пробормотал капитан. Путь покороче ему вроде и нравился, вот только шума он не хотел. – Хорошо бы вышибить двери своими силами получилось, а не как ты прям жаждешь. Да и обвалиться все это может…

– Не может, винный погреб простоял триста лет и еще столько же будет стоять, – упрямо тряхнул головой Рафа. – Что гадать, пойдем да посмотрим. А решать можно и на месте.

– Много времени потеряем.

– Да ты так всегда говоришь, – вдруг резко ответил он. – Как будто командование транслируешь. Время теряем, надо решительно, надо безотлагательно. И это хоть раз дало результат? – он махнул рукой. – Хоть бы чего добились. Отбросили и удержали. А то за эти три года только и делали, что отступали. Только Мадрид не сдали, но видно, с перепугу. А вот теперь доотступались. Тупик.

Бойцы молча смотрели на него. Переводили взгляд на Нандо. И снова на каталонца.

– Странно, что именно ты это говоришь, – вдруг влез Чавито. – От другого я бы понял, но ты…

– А что я, первый день здесь? – тут же вскипел Рафа. – Надоело молчать. Мы до последнего отступаем, когда все уже либо сдались, бежали, либо готовятся к приходу каудильо, вышивая флаги. А мы почему-то еще отступаем. Сражаемся до последнего. Сейчас вот доберемся до порта, и там уже, как я понимаю, нас ждет окончательное поражение.

– Можно подумать…

– А ты предлагаешь иной исход? Что прилетит советская авиация и наваляет фалангистам, как до того нас отутюжила итальянская? – в ответ Чавито молчал. – Вот именно. Странно только, что сегодня так тихо. День ясный, солнечный, самый раз бомбить.

– Было бы кого, – глухо произнес Микель.

– Да, Пистолеро, ты прав. Было бы кого. Нас и так постреляют, а через пару дней – обещанный парад. И знаете что, парни, я уже давно задаюсь простым и ясным вопросом – а ради чего все это? Сражения, отступления, новые схватки, потери, лишения, голод, наконец. Ради чего? Ведь почему-то никто из нас не ушел, когда еще можно было, все тут. В самом деле, не последней же поддержки СССР дожидаемся. Идем к Контадору, с которым связывались сутки назад, и даже не знаем…

– Рафа, прекрати сейчас же! – оборвал его Нандо. – Идем и идем. Давай сперва испробуем твой путь, а потом, если действительно не прорвемся через винный погреб…

– Напьемся кавы, – усмехнулся Рафа. – Надеюсь, в тех погребах хорошие игристые вина, выдержанные. А то у вас, в республике, продавали очень оригинальное шампанское – ждали три месяца и по бутылкам. Кислятина.

– Рафа, что с тобой? – спокойно спросил Микель. Каталонец обернулся на Ланду. Пожал плечами.

– Не знаю. Как-то странно немного. Идем, натурально, умирать. Я привык уже, но все равно, знать, где именно да и когда именно тебя прибьют, как-то… мне от этого не по себе.

– Типун тебе, – не выдержал Чавито. – Мы же сражаться идем. Почему ты решил, что как только доберемся, нас всех…

– Я этого не говорил. Ладно, идемте, а то стоим, теряем время. Может, Контадор нас заждался.

Они двинулись в путь, обходя завалы, петляя в черноте коридоров. Лампа, которой Нандо светил путь, едва теплилась, он с трудом различал стены в нескольких метрах от себя и щербатый пол. Остальные как мотыльки, брели за его светом, ориентируясь лишь на него, да на обострившееся во тьме зрение, выхватывавшее изредка щели в разбитых бомбежкой потолках подземелья.

– А я не умирать иду к Контадору, – не выдержал Чавито. – а сражаться. Пусть недолго, но мне надо биться до последнего, я из крестьянской семьи, меня так воспитали, и родители и потом партячейка. Еще при диктатуре.

– Как будто ты ее помнишь, диктатуру, – хмыкнул каталонец. Маленькому Чавесу, маленькому и в плане роста, чуть выше ста пятидесяти, прошлым декабрем исполнилось девятнадцать. Свою короткую жизнь от посвятил сражению с несправедливостью, как понимал ее, как объясняли старшие товарищи. Больше он полагался именно на последних, ибо сам, пусть и обладая той самой крестьянской сметкой, успел за недолгую жизнь нахвататься знаний лишь по верхам: основ политэкономии и рабочего движения, а больше цитат из Маркса, Ленина, лозунгов, песен и речевок. Песен, конечно, тоже революционных. Они помогали, когда в голову лезли непрошенные мысли, особенно, после очередного поражения и долгого отступления из одного города в другой. Который затем так же приходилось оставлять. Так он ухватился сперва за Арройо, которому Чавито передали натурально под опеку, а затем, за командира. Слушал каждое слово, ловил мысли на лету и всегда становился на правильную сторону. Иначе, какой же он революционер. А именно им Даниэль, памятуя о прозвище, данном в честь прославленного борца с диктатурой, старался предстать перед товарищами. И едва не до слез расстраивался, когда его не воспринимали всерьез.

– Я что-то помню, неважно. Я воспитан на борьбе, наверное, я и пришел в этот мир, чтоб умереть за правое дело. И еще за тех, кто умер за меня, – чуть помолчав добавил другим тоном, глухо. – Родители очень надеялись, что я вырасту хорошим человеком. Поступлю учиться, обрету специальность, может даже, специалиста-аграния, заведу семью, детей, собственный дом, стану настоящим тружеником и накоплю на доброе житье. Знаю, это не революционно, но им хотелось, а потом и мне, когда…