Джон Харви - Ты плоть, ты кровь моя

Через пару часов они вдвоем сидели, удобно устроившись в гостиной, отодвинув в сторону остатки курицы под соусом карри, с опустевшей на три четверти бутылкой «Аберлура». Уилли Белл все рассуждал о футбольных клубах «Патрик Тистл» и «Килмарнок», о двуличии женщин, в особенности жен, и о красоте сельской местности, в которой родился. Элдер кивал и поддакивал, иногда вставляя одно-два слова.

Когда зазвонил телефон, Белл взял трубку и буркнул в нее свое имя; секунду послушал и протянул ее Элдеру.

– Шейн Доналд ударился в бега, – сообщила Морин. – Нам только что официально сообщили об этом. Теперь он на свободе. Незаконно.

Пам Уилсон заперла за собой дверь и пошла по террасе к дорожке, которая быстро выведет ее на холм, возвышающийся над городом. Теннисные туфли, тренировочные штаны, спортивная куртка с капюшоном. Переехав в дом на Хебден-Бридж, она продолжала, как и раньше, бегать по утрам, холмы помехой не стали. Но после того как она дважды свалилась на неровных дорожках, ее и без того слабое колено стало болеть при малейшем напряжении, так что теперь у нее осталось только это – короткие, минут на тридцать, пешие прогулки с резкими взмахами рук, чтобы заставить сердце биться быстрее. Первая часть ее пути лежала вокруг небольшого леска, потом по узкой аллее, с одной стороны поросшей кустами черники, она поднималась к старой, заброшенной дороге, что вела с востока на запад, и взбиралась по холму, пока не выходила на небольшое плато. Здесь Пам обычно делала передышку – обернувшись в сторону уходившей вниз аллеи, глубоко и медленно вдыхала и выдыхала.

Высокие трубы давно заброшенных фабрик поднимались над рядами домов внизу, стояли тесными группками, а между ними, как нитка, тянулся канал. За аллеей виднелись поля, круто поднимавшиеся в гору и перечеркнутые там и сям низкими каменными стенками; редкие фермерские дома стояли на склоне, открытые всем северным ветрам.

Справа, возвышаясь над силуэтами дальних крыш, торчал шпиль Хептонстоллской церкви, рядом было кладбище, на котором, как сообщил Дэнни, ее сосед по дому, похоронена поэтесса Сильвия Плат. [15] Плат, Сильвия (1932–1963) – американская поэтесса, автор трагических по настроению лирических стихов. Говорил он об этом с некоторой торжественностью, как будто ожидая, что она тут же придет в восторг и захочет совершить туда паломничество. Но Пам читала некоторые стихи Плат еще в университете, на втором курсе факультета психологии – «Леди Лазарус», «Папочка» и прочие, – и пришла к выводу, что они слишком истеричные и чрезмерно сентиментальные.

О побеге Шейна Доналда Пам узнала от Гриббенса – он позвонил ей из общежития в то же утро. Что-то его толкнуло на побег, спугнуло, и он запаниковал. Гриббенс уже поговорил с его товарищем по комнате и ничего не узнал; он еще порасспросит остальных обитателей общаги и сообщит, что удастся выяснить. Денег у него практически нет, одежды не много. Гриббенс полагал, что далеко ему не уйти; а если все сложится удачно, он может передумать и вернуться.

К настоящему времени полиция уже знает, что он ушел в бега, и организовала поиски, хотя Пам не имела представления, насколько серьезно эти поиски ведутся. Люди помнят такие преступления, помнят, за что посадили Доналда и Маккернана, – пусть смутно, без особых подробностей, пусть с преувеличениями, накопившимися за прошедшее время. Они, конечно, не остались навсегда в памяти обычных людей, как остались там Брэди и Хиндли или Йоркширский Потрошитель, Мэри Белл или те сопляки, что убили бедняжку Джеми Болджера. [16] Йен Брэди и Майра Хиндли – серийные убийцы и грабители, прозванные «болотными убийцами» (1960-е гг.); Йоркширский Потрошитель – кличка, данная прессой Питеру Сатклифу, в 70–80-х гг. прошлого века терроризировавшему север Англии; Мэри Белл – семилетняя девочка, убившая в 60-х гг. прошлого века семерых маленьких детей; Джеми Болджер – трехлетний ребенок, похищенный из торгового центра, где он был с матерью, двумя десятилетними отморозками. Однако у некоторых людей, особенно в отдаленных районах страны, они останутся в памяти, в той мрачной ее тени, где начинает бродить родительское воображение, когда дочь-тинейджер не возвращается домой поздно вечером, хотя прошел уже и последний автобус, и последний поезд.

– Ты понимаешь, что вы тогда натворили с Аланом, понимаешь, Шейн? И что ты теперь думаешь по этому поводу?

– Это было очень скверное дело, точно, очень скверное. Ужасное.

Поворачивая ключ в замке, Пам решила перенести все, что у нее было запланировано на сегодня, и съездить к сестре Доналда – узнать, что той обо всем этом известно.

Позади нестриженой живой изгороди на жалкой садовой лужайке валялось несколько детских велосипедов – в основном лишенных одной-двух важных деталей, например, колеса или руля; еще стояла перевернутая детская коляска, валялось несколько игрушек. Разбитая некогда цветочная клумба ныне загибалась от небрежения, вся загаженная собачьим дерьмом. Парадная дверь была наполовину распахнута, звонок не работал.

Пам громко позвала хозяйку, чтобы дать знать о своем приходе, и через несколько секунд в дверях появилась Айрин, в фартуке поверх мужской рубашки, мятой юбке и шлепанцах, таких же, как носила мать Пам, когда была одна, розовых, удобных, с помпонами.

– Не уверена, что вы меня помните… – произнесла Пам, предъявляя свое служебное удостоверение.

– Вы по поводу Шейна… Опять в беду попал…

– Кажется, он сбежал из общежития.

– Вот идиот! Совсем рехнулся. Да вы заходите.

Когда дети – их было уже пятеро – утром уходили из дому, то здесь как будто пронесся ураган. Тарелки, носки, школьные учебники, цветастые кружки, журналы, старые спортивные тапки и заношенные одежки, кое-как брошенные, валялись на каждом стуле, на спинках и сиденьях, были разбросаны по всему полу. Маленький ребенок с огромными темными глазами и спутанными волосиками остался дома и сидел теперь на кушетке, укрытый потрепанным одеялом.

– Это Тара, она заболела, – объяснила Айрин. – Тара, детка, попить хочешь? Хочешь соку? Или молока? Погоди, я сейчас чайник поставлю, и мы с этой леди выпьем по чашечке. – Потом, обращаясь через плечо к Пам: – Ни минутки свободной с самого утра, верите? А от Невилла никакой помощи. Ни во что не желает вникать, орет на них, пока они не начинают плакать. Старший и сам на него уже орет. А потом он уходит, грохнув дверью. И бросает все это на меня. Вам с молоком? Сахару сколько? Один или два?..

– Без сахара, пожалуйста.

– Как хотите.

Пам расчистила себе место на одном из стульев и села. Когда она улыбнулась девочке – лет пяти, решила Пам, пяти или шести, – та натянула на себя одеяло и укрылась им с головой.