Измайлов Андрей - Русский транзит

Так что первые четверть часа из отпущенных мне тридцати минут я вроде не дурил. А потом…

Наверное втрескался Бояров по самые по уши. Впервые. С кем не бывает. И со мной случилось. И без всяких сантиментов следует признать – втрескался. Ибо чем еще объяснить, что в головенке оба полушария затеяли этакое перетягивание каната: звони! – не вздумай! Знать хочу! Знать не хочу! Притом без всяких сантиментов следует отметить: не для удовлетворения любопытства, не для заполнения логических пустот, а ради душевного спокойствия, которое… вряд ли наступит. Сомнения гложут. Любое сомнение толкуется в пользу обвиняемого. А я обвиняю Марси? Н-нет. Но – сомнения. И я просто хочу ими поделиться со специалистом по вопросу. А хочу ли я этого? При сложившихся у нас с Марси отношениях любое сомнение будет истолковано не в пользу сомневающегося, обвинителя. Паршивец Головнин! Чему-то их все же учат. Разделяй и властвуй. Примитив, но безотказный. И ведь не впервой. Помнится, в питерской больничке, когда Контора раскручивала меня по поводу убиенного-отравленного кагэбэшника, Валька сочувственно-иезуитски переспросил: «Постой-постой! Чью… м-м… девушку?». Фокус не удался, не рассорились мы, я и Серега Швед, но причина была тривиальной: мне по большому счету на тезку-Сандру к тому моменту было… э-э… как там любит выражаться Лев Михайлович Перельман? А что касается Марси – ее я действительно готов розами засыпать. И без, спаси-сохрани, предварительного действа. Но майор Конторы предупреждает: «Мы всех наших слушаем».

Ну и слушайте! А что я такого сказал:

– Это я! – не представляясь, лишь только трубка была снята. – Я в отеле…

В каком отеле, не успел… Марси перебила. То есть не Марси, а ее голос:

– Это автоответчик. В вашем распоряжении тридцать секунд. Если не затруднит, укажите время вашего звонка. Спасибо.

Пожалуйста! Я рефлекторно глянул на «сейку» и бормотнул со зла кретински-торжественным тоном питерской автоответчицы: «Восемь часов, двадцать две минуты!». С автоответчиком мисс Арчдейл говорит автоответчик мистера Боярова, на хрен! И с нажимом повторил:

– Эт-то я!

Если Марси все-таки дома, то отзовется, – тогда обменяемся подробностями. Если она действительно в отсутствии, то незачем автоответчику знать… особенно если «слушаем». Ну?! Отзовись! Ну?!

Стук в дверь. Ухо не сразу восприняло – звуки в телефонной трубке были важней. Но снова стук.

– Кто?!! – проревел я через всю огромную гостиную.

Чье-то робкое неразборчивое лопотанье.

Я положил трубку рядом с аппаратом. В четыре бесшумных маха преодолел расстояние до двери. На всякий случай, вжался в простенок (жизнь, черт побери, заставит куста остерегаться!) и еще раз недовольно-сонно рявкнул:

– Кто?!

– Ваш пакет…

Тьфу! Не раньше, не позже! Сейчас, момент! Я сунулся в ванную – полотенце. Обернул вокруг пояса. Отомкнул. Впрочем, на всякий опять же случай занял прежнюю позицию – в простенке. Рука от плеча – тай-до. Если не понравится мне гость, приложу дверью – покойный Мишаня Грюнберг на том свете э-э… еще раз помрет. От зависти. Я, знаете ли, поумнел со времен первого «транзита», я теперь сам хоть кого дверью прихлопну.

Тень из дверного проема упала на ковер. Несуразная: две ноги, а выше – нечто угловато-продолговато-квадратное. Шагнуло с бумажным шуршанием. Я пропустил гостя: да, посыльный. Он обеими руками пытался удержать очень большой пакет-сумку со свертками. Одежка прибыла, мистер Боярофф!

– Поставьте на ковер! – распорядился я хрипло (дыхание-то сдерживал в ожидании «сюрприза», пронесло, посыльный как посыльный).

Он вздрогнул от неожиданности. И так почти никакого обзора – носом в пакет, который выше макушки, да еще и гангстерское хрипенье в спину.

Я кашлянул, размягчая голосовые связки, и, покидая щель между дверью и стеной, миролюбиво повторил:

– Поставьте, поставьте.

Покидая? Но не покинув. На ход ноги, называется! Ход ноги полностью не получился. И миролюбие мое не встретило взаимности. Поставить-то он поставил, но тут же из пакета выхватил здоровенный «ствол» и вполоборота нацелил мне в лоб. Здра-ась-те! И вам тоже здрасьте! И вам! Говорю же: не получился ход ноги – из простенка-то я выскочил (действительно поумнел! дверью меня нынче не оглоушат в манере раннего Грюнберга, но…), но из коридора, с порога ткнулся под лопатку еще один «ствол». И тихая команда:

– Руки за голову! Вперед!

Хоть по-английски, и то замечательно. Я под прицелом двух «стволов» прошествовал в гостиную. Нет, не двух, а трех «стволов». Третий бравый парень тоже ступил из коридора в номер и щелкнул замком, остался там же, в моем недавнем простенке. Тот, что был у меня за плечами, «заплечный», довел до середины гостиной и сказал: «Стоп». Тот, что притащил пакет, «посыльный», пятился-пятился, соблюдая дистанцию и не спуская с меня глаз… то бишь глаза, черного и бездонного глаза крупнокалиберной «пушки». Он, «посыльный», допятился до оставленной мною телефонной трубки, поднес к уху, кривенько ухмыльнулся и вернул ее на рычаг. Я стоял столбом. Полотенце сползло, упало. Вот хреновина! Да уж, хреновина! Пардон, конечно, однако психофизические реакции еще изучать и изучать. Деликатно выражаясь, произошло восстание плоти. Вообще-то объяснимо. На краю гибели организм вдруг мобилизует самые неожиданные резервы – у висельников, у кончушек-погорельцев… того самого… любой морж не конкурент, заплачет и уйдет, где уж нам уж!

Кривенькая ухмылка «посыльного» доползла аж до уха. С-скотина! Фебрила пальцем деланный!

Но видать, и в самом деле ощутил Бояров себя на краю гибели, если так… Это вам не шутка – стоять мишенью «для двух пистолетов с оркестром» в чем мать родила. Даже еще обнаженней. А то бы я в рубашке стоял. Потому что родился в ней. До сих пор жив – значит, в рубашке родился. Но очень и очень захотелось быть живу не только до сих пор, но и от сих. Эх, будь малейшая возможность, секунда, эффект исчезновения – больше не надо! Я бы рискнул закрутить тут такую карусель – Медведенко со своим «Националем» музейным хранителем показался бы, пыль с экспонатов сдувающим! А просто для сохранения имиджа, из оскорбленного самолюбия, в конце-концов! Да, соображаю, что никто иной явился по мою душу, как ФБР. Больше некому. Будь они кагэбэшниками, стрельнули бы с порога и делу конец. В конце-концов… Головнин не управился, Лихарев проморгал – найдутся комсомольцы-добровольцы, у НИХ незаменимых нет. Однако – ФБР?! Пр-редъявите документики! Мы не в Совдепе, мы в свободной стране, я почти гражданин этой страны! Это моя жизнь! Никто не имеет права тыкать под лопатку ствол! Предъявите! В чем провинился?! Предъявите обвинение!

Догадывался я, само собой, в чем провинился. Вчерашняя разборка в ангаре кончилась для фебрил ничем: то есть взять они могли только Лихарева, а он и так давно взят – Головнин же ушел, а с ним Бояров. С Лихарева станется, он им по доброте душевной всех собак навешает на Боярова: Головнин – майор, Бояров – капитан. Уж кому знать, как не Лихареву. Более того! Бояров – полковник, особа приближенная к резиденту. Проверяйте! Только сначала поймайте. Он, Бояров, станет вам байки травить, мол, избрал свободу, мол, живу я здесь, мол, КГБ – злейший недруг, а ФБР – лучший друг. Да-а? Чего ж тогда он вчера бежал от друзей? Ладно бы – в одиночку, так ведь утащил за собой ценного фигуранта, из-за которого все и затевалось! С Лихарева станется… А проследить до гостиницы – как? Да хоть бы и такси. Не слишком ли ко времени и к месту желтая колымага подоспела? Довести-довезти до отеля и сдать по цепочке, отследить: куда они, оба-два, денутся! А остаток ночи посвятить оперативной разработке: решено, берем утром тепленькими. Никуда мы не делись!