Жан-Марк Сувира - И унесет тебя ветер

Мать взяла цветы молча. Я видел, она глазам своим не верила, не понимала — может, спит. Наверное, в тот день она точно решила, что я с ума сошел. Мы поужинали, поговорили о разных делах, так и вечер прошел. И все. А ночью со мной случился приступ — хоть сдохни, такого еще не было. Я правда думал, что помру.

Мать из дома вышла. Так хоть лучше. Какие-то люди ходили по комнате, а на меня не смотрели. Ворочали всю мебель, чтобы отобрать у меня бритву. Я на них ору, хочу их поймать, а они ходят себе, будто меня и нет. А тот говнюк из кабриолета держится обеими руками за горло и кровь между пальцами брызжет. И так всю ночь — никак этот кошмар не кончался, и я ничего не мог сделать с теми людьми.

Утром мать вернулась, от нее перегаром несло. Она видела, что со мной, но ничего не сказала. Я заперся в ванной, глянул чуть-чуть в зеркало и совсем отпал. Понять не мог, кто там, сам себя не узнавал. Какой-то незнакомый парень с тощим лицом, безумными глазами, а из носа идет кровь. Ни за что больше не хочу видеть себя в зеркале. Там меня больше и нет.

Через час я вышел из ванной, держался за стенки, чтоб не упасть. Сил никаких не было, я рухнул на кровать и тотчас уснул. Только в восемь вечера открыл глаза. На кухне мать сидела на своем месте и ужинала. Тишина свинцовая. Напротив стояла моя тарелка, а рядом газета, сложена пополам, и одна статья обведена красным, чтобы я не пропустил. А там про «ужасную гибель» агента по недвижимости, «варварски зарезанного» в городском подземном паркинге. Я все виду не подавал, прочел статью до конца. Лучше всего там были две последние строчки. Легавые с журналистами установили, что покойник делал в последние полчаса. Заходил, говорят, за покупками и купил цветы жене. Цветы не обнаружены. Я не знал, что сказать, только очень ржать хотелось.

А мать не орала, только буркнула: «Бери свое барахло и вали отсюда, и чтоб я тебя никогда больше не видела. Ни-ко-гда». Это она так отчеканила, чтобы я понял. Я усек, не боись.

Съел хлеба с сыром и пошел. На плечах рюкзак, весит два кило, а там вся моя жизнь за двадцать лет — на десять лет по кило, стало быть. Тетрадки мои лежали в другом месте, за них я не боялся. Мать курила одну за одной за домом, чтоб меня не видеть. Я пошел к ней в комнату, грохнул ногой со всех сил по платяному шкафу и взял все-таки тот конверт: большой, коричневый, толстый, перевязан веревочкой, а там письмо и еще всякая хрень. Когда совсем ушел, свистнул, не оборачиваясь, подозвать Тома — давно уже его не видел. Что этот пес хочет, то и делает!

Пяти минут не прошло — слышу, она орет так, как никогда не орала. Как безумная! Стало быть, увидела, что шкаф вскрыт. Я пошел скорей, было темно. Понимал, что она выскочила на крыльцо. Только она не знала, в какую я сторону пошел. Я и свалил. Смешней всего, что открыл я этот конверт только лет пять спустя. А то все было бы совсем по-другому.

Четверг, 14 августа 2003 года.

Полицейский внимательно перечитывал на экране компьютера только что принятое им заявление. Местами исправлял опечатки. Машинально посмотрел на стенные часы напротив: 9.20. Это был первый за сегодня клиент, как полицейские с сарказмом называют жалобщиков. А тот, кто сидел напротив, докучал ему с восьми утра — пришел в квартальный участок к открытию. Явился с сумкой на колесиках, чтобы покончить со своим делом и пойти за покупками.

— Так. Я перечитал ваше заявление. Это просто для учета — не официальная жалоба, но у нас будет какая-то бумага, чтобы войти в контакт с другим лицом и постараться уладить спор. Идет?

Старичок перед ответом прокашлялся. Он побаивался полицейского, хотя тот и разговаривал с ним вполне благожелательно.

— Да, хорошо. Но он же будет знать, что это я к вам приходил. Это мне чем-нибудь грозит?

— Знать он, конечно, будет, ведь мы с вашим заявлением к нему и придем. Но вам ничего не грозит. Это не кино, ничего не бойтесь, у нас каждый день по пятьдесят таких скандалов.

Полицейский еще раз прокрутил текст заявления на экране.

— Итак, излагаю суть. Один экземпляр останется у вас. Ваше имя Анри Лестрад, родились в 1923 году в Шатору, пенсионер, проживаете в доме № 17, Будапештская улица, Париж, Девятый округ. Вы ставите нас в известность, что от вашего соседа сверху, господина Оливье Эмери, исходит шум, являющийся причиной вашего пробуждения, что происходит ежедневно в 6.00 утра. Несколько дней назад вы встретили его на лестнице и обратились с просьбой прекратить или уменьшить шум. Он ответил согласием, однако изменений не произошло. Вы обращаетесь в органы полиции, чтобы мы урегулировали отношения между жильцами с целью прекращения неприятного для вас поведения. Все правильно?

— Совершенно верно. Так вы пойдете к нему? Когда? Вы мне скажете?

Анри Лестрад сидел с авторучкой в руке, но не хотел подписывать заявление, не задав еще несколько вопросов. Про себя он жалел, что пошел сюда. Но жена, доведенная до исступления соседским шумом, настояла. Каждый вечер она твердила: «Вот увидишь, опять нас разбудит этот эгоист. Он даже не думает о том, что внизу живут пожилые люди». А утро в шесть часов начиналось с непременного: «Вот видишь, я же говорила». Господин Лестрад больше не мог выбирать между женой и соседом и однажды утром решил наконец пойти в полицейский участок.

— Это не преступление века, — улыбнулся полицейский. — Может, мы положим заявление к нему в почтовый ящик, может, если время будет подходящее, зайдем и в квартиру. Вы не беспокойтесь, все будет хорошо.

Анри Лестрад, немного утешенный, ушел, а полицейский, принявший заявление, поручил уладить это дело двум молодым патрульным, служащим в полиции месяца три.

— Пойдете к нему часов в семь вечера. Может, он будет дома. Если нет — оставите заявление в ящике.

Один из новичков прочитал заявление.

— Прикольная история!

— Вот за тем туда и пойдете — поучитесь на простом. Ваше дело — погасить страсти, дать понять тому типу, что внизу живут старики, ну и так далее.

— О'кей, понятно. А может, это от жары люди стали такие нервные. И так не спят, а тут еще сверху шум.

Придя к себе в кабинет, судебный следователь Николя Тарнос первым делом позвонил в тюрьму, где находился Жан-Пьер Бриаль. С тюремным персоналом он был хорошо знаком: в этой тюрьме часто сидели его подследственные.

После вежливых банальностей с директором тюрьмы о жаре и о том, что камеры переполнены, следователь перешел к делу Жан-Пьера Бриаля.

— Вчера вечером Бриаль был у меня в кабинете. Мне показалось, за последний месяц он сильно растолстел. У вас что, завелась трехзвездочная харчевня или просто повар поменялся?

— Ничего не менялось, — засмеялся в ответ директор. — Но вы точно подметили, Бриаль жиреет. Он практически весь день напролет лежит, спортом не занимается, обжирается хлебом, сладостями и газировкой.