Мишель Фейбер - Под кожей

— Здравствуй, — сказала она.

— Ал, — сказала она.

— Виин, — сказала она.

Три эти приветствия, исчерпавшие все известные Иссерли языки, никакого впечатления на животное не произвели — лишь заставили его отпрянуть.

Что же, следует признать: лингвист она никудышный.

Так ведь никакой лингвист и не взялся бы за ее работу, уж это можно сказать наверняка. Даже помышлять о ней могли только вконец отчаявшиеся люди без каких-либо видов на будущее, если не считать таковыми перспективу загнуться на Новых Плантациях.

Да и то еще им следовало сначала окончательно спятить.

Она, если оглянуться назад, была совершенно сумасшедшей. Восхитительно безумной. И это, как в конце концов выяснилось, принесло ей неизмеримую пользу. Иссерли приняла лучшее в ее жизни решение. Принеся очень малую, в сущности, личную жертву, она избавилась от жалкой жизни на Плантациях — и жизни до безобразия, по всему судя, короткой.

Всякий раз, ловя себя на горестных размышлениях о том, что сделали ради отправки сюда с ее прекрасным некогда телом, Иссерли напоминала себе, как выглядят те, кто прожил на Новых Плантациях достаточно долгое время, не важно какое. Уродство, гниение заживо — все это составляло для них, обитателей подземелья, порядок вещей. Возможно, причина была в их скученности, или в дурной пище, или в дурном воздухе, или в отсутствии медицинской помощи, возможно, то были неизбежные последствия подземной жизни. Но ведь и на людском отребьи Плантаций лежала печать несомненного уродства, почти недочеловеческой скверны.

Узнав, что Плантации ждут и ее, Иссерли поклялась, торжественно и исступленно: она сохранит здоровье и красоту, чего бы ей это ни стоило. Категорический отказ от телесных изменений стал бы ее местью властям предержащим, актом презрительного неповиновения. Но, честно говоря, оставалась ли у нее хоть какая-нибудь надежда? Разве не все и каждый клянутся поначалу, что уж они-то не позволят себе обратиться в животное со сгорбленной спиной, обезображенным телом, крошащимися зубами, поредевшими, коротко остриженными волосами? И как раз этим все они и кончают, не так ли? С чего бы стала она исключением, если б попала туда, а не сюда?

Да ни с чего. Не стала бы. И сейчас, после всего с ней случившегося, она выглядит нисколько не хуже наихудших отбросов Плантации, ведь так? Во всяком случае, не многим хуже. А посмотрите, что она получила взамен!

Стоя на каменистом берегу фермы Аблах, Иссерли обвела взглядом весь огромный мир. Чудесный до невероятия. Ей хотелось бежать и бежать по нему, вечно, — вот, правда, бегать она больше не могла.

Ну так ведь и на Плантациях особо не побегаешь. Там она просто-напросто безжизненно таскалась бы по проходам, облицованным бокситом и прессованным пеплом, вместе с прочими никчемниками и подонками. Или надрывалась бы в сыром фильтрационном цеху либо на кислородной фабрике, извиваясь в грязи, точно червь, вместе с другими червями.

А сейчас она здесь и вольна прогуливаться по безграничной девственной природе, среди вечного круговорота завидного избытка воздуха и воды.

И, если говорить по существу, все, что от нее требуется взамен, — это ходить на двух ногах.

Нет, конечно, не все.

Чтобы не погрязнуть очередной раз в размышлениях о куда сильнее травящих душу особенностях принесенной ею жертвы, Иссерли решила вернуться к работе. Время, в течение которого она могла упиваться свободой, прежде чем со дна ее души начинала подниматься, густея, неприятная муть, всегда было недолгим.

Ключи и часы вчерашнего немца она уже забросила в море — пусть обретают там новую форму и строение вместе с другим судовым сором тысячелетия, а опустевший пластиковый пакет сунула, чтобы не загаживать берег, за пояс своих брюк. На берегу и без того уж хватало отвратительного пластмассового мусора, который вываливали в воду суда и буровые платформы: когда-нибудь она все-таки разожжет здесь огромный костер и спалит всю эту гадость. Пока она просто каждый раз забывала принести сюда все, для этого необходимое.

Иссерли сняла с валуна ботинки, не без труда натянула их на ледяные, почему-то распухшие ступни. Скорее всего, она их просто переохладила. Ничего, несколько часов в натопленной машине и ноги придут в норму.

Она неторопливо пошла по берегу к травянистой каемке пастбища. Овца ее присоединилась к другим, пасшимся вдали, у вершины холма. Вглядываясь в них, чтобы определить, какую именно она пыталась разговорить, Иссерли споткнулась и едва не упала — ботинки делали ее неуклюжей: смотри, куда ставишь ногу. Сложное переплетение обесцветившихся, высушенных солнцем водорослей тянулось вдоль границы живой растительности, напоминая скелеты — или части скелетов — никогда не существовавших тварей. А среди этих обманчивых подобий подрагивали на ветру иссохшие оболочки настоящих, разодранных на куски чаек. Иногда — сегодня нет — Иссерли натыкалась здесь на мертвого тюленя с опутанными обрывками рыбацких сетей черными плавниками и проеденным другими гражданами моря телом.

Иссерли шла протоптанной поколениями овец тропинкой, поднимавшейся по уступам холма. Мысленно она уже сидела за рулем.

К ее возвращению в коттедж, костер успел погаснуть, растопив вокруг себя снег и создав что-то вроде нимба: черный кружок пепла и сгоревшей травы. А на самом пепелище лежали так и не пожранные огнем остатки рюкзака. Иссерли вытянула из пепла и отбросила в сторону его закопченный металлический остов: несколько позже она избавится и от него. Может быть, завтра, если будет к тому времени пригодна для новой прогулки по берегу.

Войдя в дом, она направилась прямиком к ванной комнате.

Подобно остальным помещениям дома, это тоже было голым и с виду нежилым, загаженным плесенью и шелухой, в которую обратились издохшие насекомые. Тусклый свет пробивался в него сквозь грязное матовое стекло крошечного оконца. В нише за раковиной криво примостились острые осколки зеркала, не отражавшие ничего, кроме стены с отслоившейся краской. Ванна была чистой, но немного ржавой, раковина тоже. Зато зияющее нутро лишенного крышки унитаза походило цветом и текстурой на древесную кору: никто не пользовался им с тех, самое малое, пор, как здесь поселилась Иссерли.

Помедлив лишь для того, чтобы стянуть с ног ботинки, Иссерли вступила в покрытую охряными потеками ванну. К стене над ее головой был привинчен патрубок душа, который она заставила, покрутив бакелитовую ручку, исторгнуть напористую струю воды. Вода только еще забила из патрубка, а Иссерли уже сбросила с себя одежду, и та упала, обвив ее ноги, на дно ванны.

На покрытом ржавыми пятнами бортике стояли три бутылочки с разными шампунями. Все вместе они стоили на заправочной станции Арабеллы ровно пять фунтов. Иссерли взяла любимую, выдавила себе на волосы светло-зеленый сироп, потом, немного больше, на свое голое тело, а потом обильно окропила им груду уже намокшей одежды. И сдвинула ее ногой к отверстию стока и вдавила в него, чтобы в ванне набралось немного воды.