Мария Эрнестам - Гребень Клеопатры

— А вы что думаете? — спросила Мари резче, чем хотела.

Мишель Андре сделала несколько затяжек и затушила сигарету в фарфоровой пепельнице.

— Неважно, что я думаю, — произнесла она. — Но я защищала Фредерика. До конца. Это все, что я могу сказать.

Ее лицо застилал дым от сигареты, она подняла руку, чтобы поправить волосы, но рука замерла в воздухе. Дым рассеялся. Мари заглянула в ее пустые глаза и все поняла.

Мишель Андре засмеялась. Колким смехом, словно уронила банку с иголками на пол.

— Разве жизнь не спектакль, в финале которого вся слава достается паяцам? Я не хотела видеть Фредерика. Он Напоминал мне о прошлом. Сын слишком много значил для меня. Я никогда не рассказывала ему о его настоящем отце. Хотя, наверное, следовало это сделать. Я плохо знала своего сына. Не сумела разглядеть, что для него действительно важно. Теперь я вообще ничего не вижу. Только смутные пятна. Так что не знаю, как вы выглядите. Красивы или уродливы, веселы или печальны, равнодушны или рассержены. Вы для меня — тени в темной комнате. А скоро для меня все погрузится во мрак.

Каштановый голос, как волосы на старом фото. Никаких эмоций, никаких движений, только констатация факта. Женщина встала, подошла к роялю и начала играть. Она улыбнулась так, словно могла видеть себя со стороны и смеяться над этим зрелищем.

— Пальцы заменяют мне глаза. У меня осталась только музыка. Как я уже сказала, обида — бесполезное чувство. Горе тоже. Они никуда не ведут. Как мелодия без финального аккорда.

Мари хотелось закричать. Выбежать из комнаты. Мелодия вцеплялась в нее своими когтями, всасывалась в кровь, как яд. Эта чертова Мишель Андре нарочно выбрала музыку, которая брала за живое. Мари разрыдалась, и Анна обняла ее, чтобы утешить.

Мишель Андре доиграла мелодию до конца. До финальных аккордов.

— Я покажу вам вашу комнату, — сказала она. — Вы будете ночевать в спальне Фредерика, мне помогли поставить туда еще одну кровать. Потом, если хотите, можете принять душ или прогуляться. Я сама и носа не высуну на улицу в такую погоду, но вы же впервые в наших краях. Потом я подам ужин. Отсюда слишком далеко до ближайшего ресторана. Проще вернуться в Стокгольм или съездить в Париж.

Она поднялась и направилась к одной из закрытых дверей. Анна извинилась и вышла в туалет. Мари прошла с Мишель в бывшую спальню Фредерика.

Это была небольшая опрятная комната, но создавалось ощущение, что они перенеслись в другое время. На полках стояли детские книжки в потертых переплетах, в шкафу теснились плюшевые мишки, куклы, коробки с мозаикой и красками. На окне висели пожелтевшие от времени занавески. Единственный новый предмет — кровать, застеленная свежим белым бельем с кружевами. На полотенцах и на наволочке вышита монограмма «М. А.». Мари подошла к старой кровати Фредерика и провела рукой по покрывалу. До нее донеслись слова Мишель Андре:

— Ты гадаешь, почему я рассказала то, что рассказала. Тебе этого недостаточно. Ты не понимаешь, почему я не расспрашиваю вас о Фредерике. О его работе, жизни, друзьях… о том, чем он занимался последние годы. Что вы о нем думали, чем объясняете его самоубийство. Но мой рассказ — те самые недостающие кусочки мозаики, которые вам нужны. Мне и так все понятно.

Мари смотрела на ее красивые волосы, нарисованные брови, рот той же формы, что и у Фредерика. Она снова заплакала, Мишель не проронила ни слезинки.

— Вы говорите, нам нужно понять, что случилось. Понять или простить?

Губы Мишель изогнулись в едва заметной улыбке. Невидящий взгляд пронзил Мари насквозь.

— Ужин будет подан в семь, — произнесла она и вышла из комнаты.

Вскоре снова послышалась музыка. Эдит Пиаф. «Гимн любви». Мрачная песня о любви. Мари подошла к книжной полке и провела пальцами по корешкам. Сказки о принцессах и рыцарях. Потом она присела на кровать Фредерика. Он мертв. А может, Фредерик не погиб в той аварии? Может, он умер уже давно, потому что был не в силах видеть людей, которым на него наплевать. Может, его сердце вспыхнуло от ненависти и превратилось в пепел, унесенный вдаль ветром.

Мари лежала под мягким пуховым одеялом. Взгляд ее блуждал по деревянному потолку. Наверное, Фредерик когда-то тоже разглядывал эти доски. Никогда уже ей не оказаться с ним в одной постели. Он не пришел к ней в тот вечер. Слишком поздно она это предложила.

В соседней кровати лежала Анна. Мари чувствовала, что та тоже не спит. Возможно, думает об изысканном ужине, который им подали на фарфоровых тарелках, и о вине в старинных хрустальных бокалах. Мишель Андре приготовила рыбу, рататуй и мелкий картофель, причем ничего не пролила и не перепутала. Анна спросила, давно ли у нее начались проблемы со зрением. Та ответила, что зрение ухудшалось постепенно с тридцати лет, и скоро она ослепнет окончательно.

Она произнесла это абсолютно равнодушно, словно ее это вообще не касалось, и тут же сменила тему, спросив, что они думают о ее сыне, с кем еще он общался, кроме них двоих, и что могло заставить его покончить с собой. Но в ее вопросах не слышалось ни горя, ни даже интереса, и они отвечали так же холодно. Мари упомянула про «Фата-моргану» и сообщила, что Михаэль тоже приедет на похороны. Анна рассказала о кафе, о том, как они работали вместе с Фредериком, но ни словом не обмолвилась о «Гребне Клеопатры».

Мари попыталась улечься поудобнее. Матрас провисал, она заметила это, еще когда ложилась. Трудно будет уснуть, даже после нескольких бокалов хорошего вина, выпитых за ужином — не для удовольствия, а чтобы забыться. Странная мысль пришла ей в голову: скоро Рождество.

— Ты думаешь, это Фредерик застрелил отца? — спросила Анна в темноте.

«Хорошо, что она не видит моего лица», — подумала Мари.

— Не знаю, — шепотом ответила она. — Но если и так, я могу его понять. Убить твоих любимых ручных зверьков, а потом заставить их съесть… — у нее не было сил договорить, и она закусила губу до крови. С этого все и началось. Не ей рассуждать о том, кто прав и кто виноват… Пора научиться прощать. — И все же нет, — прошептала Мари, боясь, что Мишель может подслушать их разговор. — Нет, я не верю, что он стрелял. Ведь все сошлись на том, что это был несчастный случай или самоубийство.

— Хочешь сказать, каков отец, таков и сын? Даже если они не родные.

— По-моему, такого человека вообще трудно назвать отцом.

— Семейный тиран. Эгоист, который думал только о себе и своих так называемых правилах, не желая знать о чувствах и желаниях других.

Мари не знала, кого Анна имеет в виду — отца Фредерика или Дэвида. Слишком много общего у этих двух мужчин. Она ничего не ответила, вспоминая рассказ Мишель о несчастном случае на охоте.