Юрий Черняков - Чудо в перьях

Весь день, пока женщины суетились вокруг малыша, дед смотрел на него с восторгом. И нашел множество схожих с собой деталей. Я бродил по дому, не зная, чем заняться. И когда ко мне прибыл нарочный — телефон до сих пор не работал — с приглашением к Бодрову, я почувствовал облегчение. Есть повод уйти. Тем более, ребенка я просто видеть не мог! Ну вылитый Нечипорук!

Другое дело — мой отец… Когда приехали, оба одновременно проснулись и озабоченно уставились друг на друга. Малыш сразу перестал пищать и даже приоткрыл ротик от восторга.

— Вот где любовь с первого взгляда! — сказала Мария. — Хоть с дедом повезло.

— Мне надо в филармонию, — вспомнил я. — И к Бодрову.

— Вот и езжай! — отмахнулся счастливый батя. — А мы с Серегой на охоту пойдем. А после на рыбалку.

Похоже, он не собирался никого подпускать к внуку, разве что для кормления грудью.

Я вышел из дома, посмотрел на окна. Мать и Мария склонились над новорожденным… Язык не поворачивался назвать его сыном! И что-то во мне онемело. Завтра и послезавтра концерты, нас теперь везде зазывают, но в голове было совсем другое.

Самые близкие мне люди, для которых я отвоевал на их глазах долгожданного ребенка, уже про меня забыли. Сделал свое дело — тем или другим способом, не важно! — и езжай на все четыре. Да хоть не возвращайся. Даже мать, все видящая и все понимающая, хотела что-то сказать, но надо было срочно ставить на огонь утюг, гладить пеленки для внука… А что еще я заслужил? Если на ее глазах отнял у отца сына.

Конечно, выбор сделала Мария, но могла ли она его делать за меня? Она сделала, как лучше для ребенка. А я для кого? Парень вырастет и все узнает. Вася Нечипорук сидит у себя в общаге и всем все рассказывает. Как у него было с Марией и вообще. А я буду молчать.

Как это могло случиться и почему так получилось? Дирижер сменил свою палочку на более привычную монтировку. Называется — рецидив. Вылезло мурло водилы, шоферюги, у которого пытались спереть бензонасос.

Надо успокоиться… Спросить себя: а что случилось, дорогие граждане? Да ничего. Никто не умер. Это раз. Ребенку так будет лучше. Это два. И матери — тоже. Она этого смазливого конногвардейца-кентавра теперь на дух не переносит! А он наверняка уже утешился с другой. И вообще, пришел любопытства ради. Не было бы этого шухера, и не знал бы ничего.

Уговорил себя, надо же! Тем самым совершил тихое, никому не заметное двойное убийство души. Своей и Васи Нечипорука.

И только-то. Но мы теперь по-другому не можем! У нас до сих пор перед глазами стоит картина собственноручного избиения родного отца на глазах новорожденного сына. И нам теперь от этой картинки надо бы отделаться. Иначе мы не сможем музицировать перед благородной публикой. Моцарт на ум нейдет.

Вот зачем я в это влез? В музыку эту? Жил бы как все, горя не знал, долбил бы смазливых ментов за милую душу и спал бы спокойно, ни о чем не думая! А вот обожгло душу, как в старину говорили, крыло жар-птицы, и как теперь жить без этого? И что делать?

Ведь даже сейчас только себя, единственного и неповторимого, жалею! Не родителей, не Васю Нечипорука, только себя. Музыку мне в душу подавай! Только на таком условии согласен раскаяться! То есть дело в моем интересе, а уж какое тут может быть искреннее покаяние…

За рассуждениями не заметил, как подъехал к школе, где временно разместилась после известного подземного толчка администрация Края. Во дворе стоял персональный бронетранспортер Бодрова, рядом скучающие десантники в пятнистых комбинезонах, еще дальше мордовороты в штатском, знавшие меня как облупленного, тем не менее пытливо заглянувшие в мой пропуск, потом в глаза, устанавливая не столько сходство, сколько намерения…

Сам Бодров со своими советниками, вернее советницами, сидел в бывшей учительской при свете коптилки. Это было похоже на заседание подпольного райкома, который, как известно, действует, хотя все ушли на фронт.

— Но я пытаюсь разобраться! — донесся еще издали, пока шел по коридору, знакомый до зубной боли голос Бодрова. И я даже чуть не повернул назад. Но вовремя остановился. Назад — это куда?

— Нечего тут понимать! — взвизгнули женские голоса. — Дайте власть нашему временному комитету! Мы, женщины, сами наведем порядок, раз вы на это не способны! Введем комендантский час, полевые суды…

Когда я вошел, они смолкли. Я внимательно осмотрел собравшихся. Те самые, кого Игорь Николаевич просил задержаться во время инаугурации. В основном директрисы, поджавшие при виде меня губы. Директриса (или все-таки директор?) ипподрома сидела во главе стола. По правую руку главный ветеринарный врач (врачиха), по левую — директриса музея. Мужиков почти не видно. А те, что есть, — задвинутые в тень, отбрасываемую коптилкой.

Бодров поспешно вскочил, предложил мне стул подле себя. Дамы в ответ поджали губы еще больше, отчего они вытянулись в нитки. Штук пятнадцать таких ниток, не меньше. Я тихохонько сел в тень, выставив ладонь: сидите, сидите, товарищи. Можете продолжать.

— Вот легок, как говорится, на помине. Так пусть нам и объяснит! — сурово сказала ипподромша, пустив кольца дыма к потолку. — Оставил его здесь Радимов специально, чтобы возмущать, как этой ночью, народные массы и устраивать идеологические диверсии, или нет? А вы, Игорь Николаевич, ведете примиренческую политику!

— Но я хочу понять! — простонал Бодров. — Разобраться в вашей специфике! Имею я на это право?

— Да имеете, имеете! — замахали на него.

— А о чем, вообще, речь? — спросил я. — Могу я узнать, в чем меня обвиняют?

— Все вы знаете, Павел Сергеевич! — покачала головой директриса Центрального универмага. Как-то я ее подвозил домой и потом не знал, как отделаться. — Все-таки культурный человек, хотя консерваторию не кончали… Правильно о вас Роман Романович в своей последней статье написал. Не читали?

Я еще раз оглядел присутствующих. С бабами все ясно. Пара пожилых мужиков мирно клевали носами. В отличие от присутствующих свой климактерический период они прошли давно и без особых последствий. Еще тут почему-то был миловидный Толик Ощепков, бывший инструктор, в свое время уволенный «за половую распущенность, допущенную во время работы на плодоовощной базе», — сам читал из рук Натальи. И хотя Толя плакал, уверяя, что «они сами меня затащили», Радимов был беспощаден. Хорош Толя тем, что всегда безотказно сбегает за бутылкой. Незаменим также в домашних спектаклях, где играл юных девушек.

— Так что он там написал? — изобразил я недоумение. Надо было выиграть время, чтобы разобраться в хаосе их мыслей. Уж больно непоследовательно они рассуждали.

— Вам зачитать? — спросила, иронично приподняв выщипанную бровь, повелительница жокеев, «жучков» и темных лошадок, сама напоминавшая необъезженную кобылу. Я рассеянно кивнул, прислушиваясь к тому, что исторгали в эфир их подкорки: «Расстрелять как собаку!», «Черного кобеля не отмоешь добела»… И еще что-то невнятное.