Виталий Полищук - Частная (честная) жизнь, или Что выросло, то… увы!

Полиция перепугалась потому, что тогда с трудом нашла и задержала членов организации – как ни странно, большинство рядовых немцев п о д д е р ж и в а л о этих партизан и чем могла – помогала им.

Когда немецкие власти узнали, что может появиться новый «резерв красной армии» и представили взрывы то здесь, то там – в общем, мне заявили – вашему мальчику дорога в Германию заказана.

Что новое теперь он утворит в Швейцарии – я не знаю, но уверен – скоро мы о нем услышим.

И я подумал… Может быть, вы встретитесь с ним?

И тут я засмеялся. Косолицо, как только и мог из-за шрама, но – рассмеялся.

– Ты, Кудрявцев, все-таки дурак, – сказал я. – Как ты представляешь эту встречу? Вот что, по-твоему, увидев меня, первым спросит Ваня? Какой задаст вопрос?

Он спросит: «Папа, кто это сделал с тобой? Кто сделал тебя инвалидом?»

Ты думаешь, я буду врать ему? Нет! Потому что раньше никогда ему не врал – разве что только в том, что я его отец..

И как ты думаешь, что произойдет после того, как он услышат ответы на свои расспросы, внутри вашей семейки? Когда он узнает правду?

Кудрявцев молчал. Он опустил голову. Потом махнул рукой в сторону машины – мол, сейчас поедем!

– Это не все, – помолчав, сказал он. – С Женей беда, Виктор…

Я усмехнулся. Моя легкомысленная «временная» жена – и беда? Какая у н е е может быть беда?

– Тарелку летающую нашла? – хмыкнул я. – И улетела с инопланетянами?

– Она пьет! Жутко, с каким-то надрывом! Вот уже месяц пьет каждый вечер! Ставит перед собой фотографию, где вы снялись втроем, ну ту, на которой вы все трое, сразу же после знакомства… Ее Ваня еще под подушкой держал. А впрочем, и теперь, наверное, на ночь кладет…

В общем, смотрит на фотографию, и пьет бокал за бокалом. Пока не свалится лицом на стол.

Мне Люба позвонила и рассказала. Я приехал вечером, незаметно стоял и все это наблюдал. До конца.

Люба говорит, что она случайно книгу вашу где-то взяла – то ли купила, то ли дал кто-то почитать… Эту, «Все круги ада и рая».

И вот после этого ее как будто подменили.

Сейчас она в клинике, но доктора говорят – лечить бесполезно. Сама Женя не хочет бросать пить, она уверена, что «проср… ла» свою жизнь – теперь-то чего, мол?

Я думал. Я вспоминал Евгению. И то, как она, в белом платье невесты спросила меня – неужели она совсем не волнует меня, как женщина… И как я лечил ее, лежал рядом всю ночь, чтобы она могла спокойно спать, и сердце мое переполнялось жалостью к ней…

Но эти мысли сменяли другие. Назойливо лезли в голову воспоминания о том, как унижала она меня сексуально, как по большому счету просто-напросто не желала видеть во мне м у жч и н у».

И эти воспоминания вытесняли все хорошее, что я мог припомнить о том периоде моей жизни…

– Знаете… – я ковырнул землю концом трости. – Наверное, проклят ваш род, Юрий Борисович… Проклят! И поделом. Нельзя так обращаться с людьми, как вы. Во мне, например, вы и человека-то никогда не видели… А сколько крови на вас? Так что разбирайтесь сами… Каждый, знаете ли, сам хоронит своих покойников – очень серьезные люди мне об этом недавно говорили…

Я, тяжело опираясь на трость, пошел от него по обочине дороги. Сзади заурчал мотор, хлопнула дверца. Машина аккуратно объехала меня и пошла, набирая скорость.

Я споткнулся, не удержался на ногах и сел на землю. Мне было скверно. И я ударил концом трости по земле и выкрикнул в никуда:

– Мы все прокляты! Все! Потому что по большому счету человеческого-то в нас почти ничего и не осталось!

Виктор стоял у окна вагона поезда «Барнаул-Москва», который медленно вползал под своды Казанского вокзала.

Хотя был конец мая, здесь, под закопченым покрытием сводов было еще темно. Рассвет, быстрыми шагами двигающийся вслед за поездом, на котором ехал Виктор, с востока огромной страны на запад, не мог своим светом рассеять полумрак огражденных со всех сторон стенами перронов и путей.

Было полшестого утра. И поэтому на перроне людей было немного – только редкие встречающие.

Тяжело опираясь правой рукой на трость, Виктор бездумно смотрел в окно.

Вообще-то он звонил брату и сообщил о своем приезде. Но Василий никогда не отличался излишней деликатностью, и коли двоюродный брат из Сибири не просил его встретить поезд, вполне мог и проигнорировать приезд – если учесть, что на метро ему до Казанского вокзала добираться минут двадцать, да до станции метро от дома – столько же, да проснуться, да одеться… Вставать полпятого утра – это для Василия было подвигом.

Который, судя по опустевшему уже перрону, он решил не совершать.

Тем более, что метро в Москве открывается с шести утра…

Увидев, что коридор вагона опустел, Виктор вошел в свое купе, взял с нижней полки, на которой провел почти трое суток, дорожную сумку на ремне и забросил ее на плечо.

Опираясь на трость, он прошел к выходу из вагона. Здесь на перроне внизу стояли обе проводницы – позевывая и зябко пожимая плечами, они ждали, пока последний пассажир покинет вагон, чтобы вернуться в тепло своего служебного купе.

Виктор спустился на перрон, поблагодарил девочек и, сказав: «До свидания», побрел в сторону вокзала.

И тут…

Вдалеке, у спуска в подземную часть вокзала, блестя черной полировкой, стояли два джипа, возле которых наблюдалась некоторая суета – мелькали люди в форме и в черных костюмах. Вот открылась задняя дверца одной из автомашин, наружу полез человек, но…

Но Виктор смотрел не на него.

Перед ним, метрах в двадцати, стояли две фигуры.

Обняв сына за плечи, чуть сутулясь, стояла Женя. Виктор сразу не узнал ее – куда подевалась ее знаменитая прическа космами вверх, с повязкой, стягивающей непокорные волосы?

Рядом с ней стоял мальчик. Впрочем… Называть Ваню мальчиком уже, пожалуй, не стоило. Это был юноша – почти одного с Виктором роста, широкоплечий, узкобедрый, с аккуратной стрижкой…

Увидев, что Виктор заметил их, он снял с плеча руку матери и пошел, все убыстряя шаги навстречу. В конце концов он уже бежал, и так, на бегу, он почти налетел, и обнял как когда-то, но не за колени – за плечи, отца…

Он прижал Виктора к себе и стоял, замерев, стараясь словно бы слиться воедино с тем, с кем был разлучен более трех лет.

Потом он сказал:

– Давай сумку, пап! – взял сумку и бегом понес ее к машинам, где стоял, не решившись приблизиться, Юрий Борисович Кудрявцев – известнейший человек России – с растерянным видом, он, казалось, не знал, куда девать руки.

Позади него, как обычно, монументами возвышались несколько мужчин в черном.

Виктор, прихрамывая, приблизился к Жене.

Он всматривался в ее лицо – потухшее, посеревшее и, казалось, постаревшее.