Эдуард Тубакин - Homo Novus Extremus

– Пшел, пянь! – кричат Степе.

– Эге-ге, иым! – прочищает горло в ответ.

Сдает одежду в следующем ряду сестре ограбленной торговки. К задним рядам рынка набирает на бутылку и закусь.

Устроился во дворах, на скорую треснул, лицо налилось коровьим выменем, местность под гору понеслась.

Прячется за штору, разделяющую комнату на две неравные части. Снимает с вьетнамцами однокомнатную квартиру. Они сейчас соленую селедку жарят на кухне. Зажав онемевший нос, Степа с сожалением по трезвому размышляет, куда бы податься. Спотыкается. Пол, разминая старые, отсыревшие паркетины, уносит его в Коломну в мастерскую художника Тугаринского. Пейзажист пыхнет улыбкой и объятьями, объявит: помер, портвейн любил!

Степан оттолкнет покойника, побежит в луга, изображенные на холсте, переберется за реку по круто сколоченному деревянному мостку, через борщевики и колючую акацию на пустырь. Там дотемна гоняли кожаный, разлохмаченный мяч. Степка всегда был желанным членом дворовых команд, соперничающих между собой. Все старались перетянуть его на свою сторону. Не умел отказывать, поэтому слыл виновником тайных и явных интриг. Высокий, жилистый, скоростной, владеющий хитрыми финтами и ловкий в обводке. Тренера закрывали глаза на нехватку лет, допускали к межгородским соревнованиям во взрослую группу. Физкультпросвет засветил Степе. Да так засветил, что на футбольных соревнованиях в расстрельном Мюнхене 1972 года по числу забитых мячей, вошел в десятку. Фотография Ахмеда Бучики из давнишнего, пропахшего отравой для книжных червей, журнала, выловленного в омутах музейных заказников, путешествовала с ним, висела над кроватью.

Он протирал бокалы, навешивал соломенные занавески, принимал заказы.

Настороженность спряталась в густой бороде. И обслуживал, да полноте! Степа вспомнил-то его только после известия о слепой смерти. Сейчас был готов приписать чуть ли не дружбу с приветливым, осторожным арабом, ожидающим, завернутую в похоронное полотнище невеселой славы и воткнутую в глинистую, неприспособленную землю на мусульманском кладбище, судьбу. Кто же обслуживал их столик в тот день? Дождливый, солнечный, тревожный. Ахмед хмурился, ожидал клиенток по свою душу.

Получил международника, ушел на тренерскую работу. Работал на цементном заводе, вел дутый список ГТОшников, футбольную команду «Коломзавод».

Инфляция давит, россиянам обещают рассеять. Бронзовые основы под печами притягивают неверный, воровской глаз. Весь цветмет на территории завода успешно реализован. Шальные деньги затягивают. Пойман. Разоблачен. Уволен. Со значительной суммой разъезжает по весям. Скупает продукты оптом.

Подвязались два сержанта из вневедомственной охраны. Предпринимательство во внутренних органах не поощрялась. Навесили на Степана формальные атрибуты владельца, сами, как бывшие участники конфликтов под афганцев легли. Чужие бандиты не трогали. Надежная крыша для целой торговой сети. И посыпалась оголтелая манна небесная. Какого рожна втянулся в азартные игры одноруких разбойников?! Степа объяснить не мог.

Забывался в тесных, темных, прокуренных игровых залах. Поднимал ставку до трех, выпивал кружку пива, испытывал щекочущее чувство азарта. Из замкнутого, хмурого буки Степан превращался в щебечущего, бесшабашного балагура. Курил папиросу одну за другой, остервенело жал на кнопки, распушив «крылья» наскакивал на хитрый ящик, пожирающий его кровные. Я – рядом. Мне не велено отлучаться. А как он играл! Песня! Вдохновение чистой воды! Сосредоточенный взгляд, богохульства. Руки метались от одной кнопки к другой в невиданном танце. Чувствовал, душа темнела в предвкушении легкой наживы. Поначалу – неприятно. Начинал жалеть, что меня приставили к Степе. Отказаться от обязанностей не мог. Привык выполнять работу аккуратно, честно. Сам заряжался непонятной, нехорошей, сладостной энергией игры. Пробовал вникать в психологию людей с отчаянным взглядом, ожесточенно толкающихся возле ярких мониторов. Да и куда после двадцати лет отсидки деться?

Игроки народ особенный. Они не живут реальной жизнью. Грезят. Днем это всего лишь незаметные тени. Вечером попадают на крючок джокера, превращаются в падших ангелов несущих в мир дух бунтарского просвещения.

Довел Степана до ручки, потом слил компаньонам-дружкам. К тому времени ему замену нашли. Терпеливо ожидали, когда завязнет поглубже. Долги скупили, объявили: подвинься, малый! Движимое, недвижимое продали. Комнату жене Ксении в коммуналке оставили, дачку ту, злосчастную, где пьянствовали под яблонями, планы вынашивали, она заставила на себя отписать. Мне проценты упали. Степа – тряпка! Даже если бы знал, простил. Ну, да я молчок. За колючкой Сталина-Ленина на грудь подсадил. Одна надежда, во время побега не посмеют пальнуть в главарей Октябрьского Переворота. И наутек. Им похер. Хоть анфас, хоть профиль. Стреляли.

– Лазарев, Лазарев, – укоризненно выговаривали сокамерники, – пропадешь, голова шальная!

– Воскресну! – отшучивался.

Воскресал. Озлобился Степан после. Запил. Подниматься трудно. Падать легко, но в те дурные Ельцинские времена то, и другое одинаково просто удавалось. Пошел по объявлению на машиниста электропоезда. Посменно, отпуска большие, запойная работа! Я курьером подвязался. Эх, иногда думаю: мы все на Земле по объявлению! Верное, предназначенное нам, выпадает редко. Маемся! Да и где оно, наше, за чьей околицей?

Яша сошелся со Степкой из любви к литературе. Степан, пьяный или трезвый – читал. Пил, конечно, больше. Соседями оказались по площадке в подъезде. Яша, после развода, снимал отдельную квартиру, Степа – угол. Забаррикадировался книгами. Я рекламный мусор по многоэтажкам разбрасывал. Возле дверей люди, чего только не оставляют: старую технику, детские игрушки, вещи, книги. Последние приносил Степе. Он курить выходил, Краснобаев проветриться. Опыты ставил. Химия – вонючая штука. На площадке разговоры заканчивались пузырем и занюшкой. Фотография абрека у Степы на стене – революционера или жертвы террора, не помню – романтического, жидкого парня свалила в дыры.

Голос моей дочери вибрировал по мобильнику тоньше обычного. Не смог сделать скидку на помехи. Осекся о молчаливый гранит предупреждения «недоговариваю»! С одного края зайду, с другого, а Соня, заведено-заученно, дрогнувши частит: все хорошо. У девочки одиннадцати лет, обязательно должны быть маленькие, выдуманные проблемки, она же твердит о их небытии. Интонация похоронная. Чую, случилась одна большая беда! Нагряну без предупреждения, увижу сам. Сорвался в поездку.