Эдуард Тубакин - Homo Novus Extremus

– Батя виноват! – всюду мамин хороший, знакомый доктор!

Сколько помнил Яков, этот сутулый, высокий человек, напоминающий худым видом единицу в дневнике по алгебре за девятый класс, всегда находился где-то рядом. Конечно, им занимались другие врачи. Тот числился специалистом по нервным или кожным заболеваниям, но отчего-то запомнился больше других. Их вердикты, выносились его голосом. То ли память обманывала, то ли Рида Власовна таскала к нему Якова по всякой мелочи слишком часто. Мышечные связки неправильно крепились к расщепленным кончикам, при расслаблении мышц временно теряли эластичность, зажимали нервные окончания. Отсюда боль. Следует отказаться от спорта, тем более, ростковая кость на левой ноге пониже колена давала о себе знать.

– Вы, ведь не хотите, чтобы, когда закончился общий рост у ребенка, одна конечность была короче другой? – преследовал надоедливый домашний лекарь.

– Хлюпик! – буркнул Данила Иванович.

Поколдовал над пивом с водкой. Сотворил ядреный ерш. Оросил нутро.

Он все чаще окунался в тягучие, алкогольные грезы. Вглядывался в стакан-колодец. До дна никому не удавалось добраться. Иллюзорность милей реальности. В ней бровастый Брежнев лобызался крепче, заказов на оборонку больше. Следовательно, денег на разработку новых самолетов не жалели. Перестройку, отец обозвал перекуйкой, с буквой «х» на месте первой «к».

– Мишка-то, меченный! – шептались в народе.

Время выдохлось рубленными виноградниками. Прогоркло. На поверку оказалось просроченным векселем.

В домашней библиотеке, на верхних рядах хранились запрещенные книги. Влез на стремянку. Рядом с Камасутрой отрыл Черную Магию. Во всю обложку рогатый, козлиный череп, схожий с перевернутой кремлевской рубиновой звездой. Белеющий позвонок на рентгеновском снимке, с разведенными, клыкастыми отростками удивительно ровно повторял очертания. Третья метка окончательно убедила Яшу в своей уникальности. Осталось выяснить, чего особенного ему нужно совершить, чтобы отомстить за обиды всем одним махом.

Поддатый Данила Иванович сосредоточенно отодрал с рдеющего локтя слюдянистую пленку былой имперской власти, обратился к – Я понял, слышишь, Яша? Нас слишком много на Земле. Надо бы уменьшить численность, пока не поздно. Но как это сделать? Не знаю.

Яков доел мороженное, брезгливо вытер руки о дефицитные джинсы, добытые по распределению, неприязненно сообщил:

– Без тебя разберусь!

Вышел из комнаты. Данила Иванович облегченно отвалился на спинку кресла. Пробурчал несусветное, белогорячечное:

– Обезьяна улетела. Будем жить.

Через открытые окна влезла в дом осень. Прошелестела сухим, безбожным смехом по комнатам. С красного угла, заслоненная портретами советских вождей, укоризненно сверкнула золотом борода Николая-угодника.

Точку в сложных родственных отношениях поставила единственная, сохранившаяся дневниковая запись отца, оформленная не без художественного лоска, впрочем, без даты и пометок на полях, сделанная, по всей видимости, на работе.

Младший научный сотрудник Шикаев скользит взглядом по сетке кроссворда. Я освободил нежную электронику от защитного кожуха. Пробую попасть в разъем. Передо мной письмо от Якова. Одним глазом в створ целюсь, другим в бумажку кошу. Думаю, чудной все-таки у меня паренек растет, мог бы запросто наэсэмэсить. Шикаев пыхтит, влезает на стол, что на трибуну, рвет глотку:

– По горизонтали…!!!

– Не верно, – отвечают ему, – двенадцать букв!

Я натягиваю респиратор, беруши, пытаюсь спрятаться от Шикаева. Он усмехается, тычет пальцем, читает следующее задание.

…Слушаю другую музыку. Назло тебе. Я рок-меломан поневоле. Из-за тебя. Ты запрещал слушать Цоя. Всю жизнь изобретал, создавал, строил. Я поклялся бережно разрушить. Аккуратно в нитку сместить клепанное с крыльями и фюзеляжем совсем, как одиннадцатого сентября небоскребы. Кормильцев [4] Илья Кормильцев, поэт, писал тексты песен для группы «Наутилус Помпилиус» нехорошо писал. Разве возможно ходить по воде? Нельзя! Зато удобно натянуть майку с профилем Ленина или Че Гивары, отправиться в Макдоналдс и там, за гамбургером рассуждать о романтике того времени. Скитаться в джунглях, отсекая затупленным о человеческую плоть мачете скрученные вьюны, пить пиво на Либештрассе. Намотать сифилис. Не осуждаю тебя. Ненавижу! Ты не пропащее, как пытался мне внушить, ты – обманутое поколение. Ненавижу тебя за твою толстокожесть, за то, что не польстился, не сумел стать челноком, не открыл частное предприятие, не выкручивался, не лез в партию, чиновники и погоны; остался совком, мастерящим что-то в НИИ, и шепотом на кухне после второй рюмки про власть…

Не могу попасть в разъем. О первом опыте писать ведь жутко, а Шикаев? Особенно, когда сразу не получается. Уйди, не заглядывай через плечо, ломай шараду! Вы уже в домино играете, тогда рыбу делай! Тяни блесну! Сорвалась. Придется менять блок после удачной транзакции. Все спешат на обеденный перерыв, нелепо подхватив каски, словно запасные черепа. Тыкаю и потею. В одного.

…Поэтому учусь я, папа, на пиротехника. Передаю привет маме, шопоголичке Самуиле, силачу Кравцу, прохиндею Степану и всему почтеннейшему обществу нашего дачного поселка…

Попал, попал епа-майла! Сейчас зайду и нажму две кнопки. Надо бы вывесить табличку «Осторожно, работают люди» или «Под током» со скрещенными костьми. Ничего не нахожу. Чугунная бандура отдает эхом. Если закрыть меня и повернуть рычаг, давление раздавит, сомнет, перемесит в фарш. Шикаев, конечно же, гаркнет:

– Блин-да! Выноси! Оформляй несчастный случай!

Потом в каптерке, попивая, перечитают письмо, укладут мои мослы в промасленный брезент.

– Бедный сын! – скажут.

Весело загогочут, завизжат, запенятся.

Мне смешно. Улыбнусь посиневшими губами, дрогну лицом, пойду трупными пятнами. Попрошу мысленно: «Учись на взрывотехника. Очень нужная специальность в будущем, когда ожидаются локальные конфликты, природные катаклизмы, война, оккупация, освобождение и провозглашение. Проживешь долго. Умрешь в кругу сподвижников и соратников».

Для смеха нальют мне. Но говорить, выпивать и закусывать не могу. Мертвецы – освобожденные души, обозреватели потусторонних селений.

Зачистил концы, бегом из железистого гроба. Шикаев ехидно улыбается:

– Мы тебя похоронили. Максимушка хотел опустить втулку. – По горизонтали: установка для… из двенадцати букв! – кричат из цеха ему.

– Турбодитантр!

Ша! Разгадали ребус.

Степе в займе денег отказывают. Наскребает мелочь по карманам, мотыляет резвой походкой бывшего легкоатлета в «Пиво. Воды». Там у лезгина в белой рубашке и бабочке с жирным пятном майонеза на воротничке, берет стограммовку, забытый кем-то, недоеденный чебурек на столике. У него в состоянии делирия больше причин ненавидеть прямоходящих, чем у Яши, трясущегося в запашистом окружении подмышек из Выхино в Центр. Употребив, пробирается моряцкой походкой домой через рыночные развалы с азиатками по сто раз на дню переодевающими манекены. Загребает короткими, похожими на маслянистых опарышей пальцами с серыми ободами ногтей, близлежащие тряпки.