Эдуард Тубакин - Homo Novus Extremus

Скинула рубище, жертвуешь телом-подаянием. Щуришься брезгливо. Шепчу, втискиваясь в узкое, упругое влагалище: «Ты есмь хлеб». Не могу остановиться. Заложник животного инстинкта, переживший лютый месяц невыносимого воздержания. У тебя появился повод для мести, не для нее ли терпела? Последний всхлип, отваливаюсь к стене. Боюсь повернуться и встретиться лицом к лицу. Теперь, когда получил, насытился, начинаю ненавидеть, не прощать себя. Позвони Домирчику, слышишь! Я должен заплатить.

Позвонила. Приехал. Уверенный. Наглый. Дозволено. Я с ним до последнего пытался разговаривать. Вскоре потерял чувствительность, воспринимал монотонным стуком в фанерную общежитскую стену. Сосед напился. Его мутит. Егозит на кровати. Встать и проветриться до белого фаянсу, сил нет. Крутит мельницей руки, ноги, пытается лежа сохранить равновесие. Нахожусь с другой стороны стены, слышу с определенной периодичностью глухие, методичные, одинаковой силы удары.

В сознании. Удерживал в памяти историю о Нинином отчиме. Он ежедневно заставлял обрывать лозину. Готовил розги по собственному рецепту. Вымачивал в горчице, чесноке с солью. У него и расценки имелись. За различные проступки, определенное количество ударов. Список их постоянно пополнялся, каждый день вывешивался в ее комнате. До тех пор, пока Нина не подросла, не разбила ему голову хрусталем. Я терпел, выдумывал рецепт, по которому он готовит наказания для моей дочери. Хватит ли у нее смелости разнести об него что-нибудь из домашнего сервиза? Этой мыслью и выстоял.

– Тоскуешь?

Вопрос застал Якова врасплох. Шумно задышал, вынырнув из прошлого, в неловкое, до лихорадочного озноба настоящее. Выдал себя с головой! Осматривается. По периметру дачного участка волосяным гребнем воткнут миниатюрный заборчик, сдерживает от разбега почву, опоясывает старые, кривистые, рябые яблони, напоминающие бабок на богомолье. Облетают на ветру платки с седых, разбитых верхушек, но прибывшие поклониться святым мощам расположены кучно. Наученные, затягивают узелки потуже, готовятся сорваться в прощальный полет позже. Зелень преет под целлофановой пленкой. Степан с лопатой охотится на вездесущие одуваны. У гаража, опутанного чуткими прядями дикого, зернистого хмеля, доходят на углях румяные куски курицы. Бетонированные дорожки ведут неверными нейлоновыми стрелками к дачному домику, обшитому вагонкой и выкрашенному в ядовитый, йодистый цвет. Напротив, под полосатым осиным навесом, голый по пояс, разлегся на столе Лазарев. Подперев чумную голову, задумчив. Испещренный татуировками, выглядит газетным агитационным листком «Правды» времен гражданской войны.

– Нет. Боюсь думать. Иначе, неуютно где-то у сердца. Не боль, а вроде корочку с подживающей ранки содрал, – врет Яков.

Он до сих пор напряженно соображает: проговаривал ли вслух свою историю или часть ее, и насколько друг внимательно слушал. По выражению пьяненького, обветренного рыла угадать невозможно.

– Любишь! – неохотно с надывом на шипящую, делает вывод Лазарев.

– Шиш-шиш-ш… – выхватывают дерева.

Пригибаясь, кладут поклоны под свежими порывами рискового весеннего ветра, трясут белыми, душистыми гривами.

Яков хоронит в неразменном кармане еще одно необъяснимое происшествие.

Наблюдателем по жизни слыл. Работал ли, отдыхал ли. Вживался. Пухлая трудовая у работодателей вызывала недоверие. На последних собеседованиях не скрывал. Надоело. Приноровился, воткнулся в суть, уволился. Скучно. Лишь однажды его раскусила кладовщица. В то время величали Яковом Даниловичем, в клубе, где был ведущим тренером, правой рукой коммерческого директора. Ты, говорит, Яша не в том месте, не в том мире обитаешь-находишься. Ясень-трясень – в ЭТОМ! Они-то и знакомы были пять минут, он приехал с корешком на склад винзавода, водки на свадьбу взять.

В горы детей водили. На хозрасчете сидели. Клуб «Альпиненок». Тем и выживали в девяностые. Провожатым работал Володенька, сорокалетний кряж в звании Снежного Барса с тупым, спокойным, лосиным выражением лица, по прозвищу Конь-башка. Не повезло Володеньке, где-то на одной из вершин Эвереста оставил раскрошенную головку бедра. Заменили металлической. По слухам, пришлось все звания, медали и отличия в ломбард снести; шрамчик неровный виднелся на уровне почки. Излишней подвижностью отличалась искусственная часть бедренной. Не гулять больше Володьке в хэдлайнерах, не покорять скалистые неуступы, не заносить рекорды первопроходок в активы. К нам, неудачникам прибился. В инструкторское рыгло. Изощренная изворотливость сочленения подвела. На склизком от утренней мороси камне, поскользнулся, покатился «марио» собирать бонусы лбом. Попал в «гейм овер» гуттаперчевой куклой. Вокруг ни пятнышка крови, сухо. Вчетверо скрутили, словно половик из прихожей. Вытряхнули в рюкзак стодвадцатилитровый, почву помягче нашли. Могилу на ладонь вглубь выцарапали, камнями мелкими присыпали, а поверх валуны. Из долины трав душистых, цветов принесли. Укладывали эдельвейсы, маки (алые, подумать страшно, на высоте двух тысяч метров, откуда они?) и болезно-боязно посмеивались. Не любили Конь-башку за излишнюю требовательность (в горах излишней не бывает), за соблюдение строгой дисциплины, за экономный, но разумный расчет продуктов, за длительные переходы в связках. Поэтому живыми остались. Один сорвался, на веревке повис. Вытащили заводилу. Присмирел, Володьку поблагодарил, владел собой пристойно без поколачивания слабейших. Радовались дети. К вечеру вытащили водку. Володенька запрещал. Отыскали где-то под перевалом выгоревший череп лошади. Много падших. Буряты на них за мзду перевозили туристов и грузы. Бросили в ноги Конь-башке, давай хороводы водить. Яков Данилович из спальника не вылезал, поглядывал вполглаза. Володеньке все равно уже было, и ему вместе с ним, а детворе, пьяненькой и диковатой, страшно-весело.

Привел цыганку без роду-племени! После шелковых, постельных сцен бутерброды с икрой и сыром, початая бутылка красного «Резерв Де Принс». Опутала липким, намазюканным взором дом, придушенно оценила:

– Дельная мазанка!

Просчитала, представляться будущим родственникам преждевременно. Пусть Яков расскажет о ней кулуарно. Прежде должна примелькаться на заднем плане. Даже этого для них окажется весьма много. Видала сговорчивей на позднем сроке.

Мать Якова – неглупая, поверхностная дама, оставила курортные палестины, сразу скумекала: спокойные, глубокие тылы могут полыхнуть передовой. Под «острым животом» стоит подразумевать не только отравление незрелыми фруктами. И думать не надо, медицина покажет, анализы не соврут, лаборантского стажу хватит. Материнское сердце чувствительней всякого оголенного нерва.