Николай Старинщиков - Наркомэр

– Что говорить-то? – прикинулся непонимающим Кожемякин.

– Что известно, говорю, о местных олигархах? И еще: куда делся человек, посланный в прошлом году из Москвы в ваш долбанный Ушайск?

– В болоте захлебнулся, – не сдержался Кожемякин. – Пошел по делам, забрался на кочку, штаны снял, присел, но потерял равновесие и свалился.

– Шутить надумал, – зловеще прошептали от окна.

– Видно, в самом деле не знает, что такое дыба. Давай, Ваня! Сделай ему козью морду, чтобы затошнило. Чтобы мамку родную вспомнил.

Стоявший позади человек натянул веревку. Та, перебегая через кольцо на потолочной балке, дернула руки полковника кверху, заставив быстро подняться на цыпочках. Михалыч старался уйти от боли. Дыхание перехватило. С каждым движением грудной клетки суставы еще больше выворачивались наизнанку. Кожемякин был в одних носках, без ботинок. Их сняли, пока он находился без сознания.

– Парит, как птица, – опять произнесли у окна. – Буревестник ты наш…

– Приготовь лампу, – распорядился «мастер». – Будем жарить шашлык.

– Мне ничего не известно, – произнес треснувшим голос Кожемякин. – Все произошло не по моей вине…

– Рассказывай.

И полковник принялся рассказывать, с ужасом понимая, что тем самым сокращает отпущенное ему время. Он рассказывал, потому что не выдержал пыток, потому что почувствовал, как по ногам бежит теплая живая струя: он незаметно обмочился. Он не мог, как некоторые другие, «уходить» от допроса, искусственным образом теряя сознание. Он был простой смертный, из костей и мяса. И рядом гудела у ног упругая струя раскаленного газа.

А в углу, заметив, что пытаемый обмочился, вдруг принялись по-лошадиному ржать. Не ржал лишь «мастер». Он сурово посмотрел на своих подмастерьев ледяными глазами, и те умолкли.

Полковник, вися на дыбе со связанными позади руками и еле дыша от боли, поведал, как в прошлом году стал свидетелем утопления ученого-физика, из-за которого его самого едва не упрятали за решетку. Прибывший на выручку напарник из Учреждения оказался предателем, и полковнику пришлось в дальнейшем действовать одному. Никто из посторонних в том деле не замешан. Полковник действовал один. Местное ОГПУ – ни сном ни духом…

– Вот и славненько. Так, значит, это ты устроил здесь катавасию? И цех уничтожил, и теплоход утопил? И тятю нашего, горячо любимого, на тот свет отправил. Местные в погонах здесь ни при чем. Не виноватые они… А мы думаем: откуда у местных вдруг прыть взялась… Значит, ты здесь виновник торжества. Один, значит?

– Один, – прохрипел Кожемякин. Он не сказал всей правды. Все-таки здешний опер помогал ему.

– Ну и прекрасно, – округлил глаза «мастер» и вдруг спросил: – Ты какую хочешь смерть – через повешение или благодаря утоплению?

– Вы же обещали… Как в море корабли…

– Раскатал губы…

– Тогда лучше пулю…

– А вот пулю еще заслужить надо… – «Мастер» сделал губы сковородником. – Ты продолжай. Колись. Может, мы тебя пожалеем. Что тебе еще известно, кроме того, что ты нам наплел? Опустите его. Я хочу посмотреть ему в лицо – может, он нас не боится.

Кожемякин смог распрямиться и оглядеться. Входная дверь оказалась заперта изнутри на стальной крючок. В ногах у него, готовая к применению, гудела на полу паяльная лампа.

«С собой они привезли ее, что ли?» – подумал полковник, но дальше думать уже не смог, потому что кованый крючок на косяке вдруг подскочил, и дверь отворилась.

В этот же миг лоб «мастера» вдруг облепили странные насекомые, превратив его в решето. Выстрел оглушил Кожемякина, свалил на пол. За первым выстрелом с интервалом в доли секунды следовали другие. Картечь рвала податливые тела. Люди в ботинках и черной одежде корчились на полу. Черные береты слетали с голов. Неподвижен был лишь «мастер». Он лежал и с любопытством смотрел на лампочку. Взгляд у него стекленел, и на лице успело застыть подобие улыбки, словно он знал теперь самую главную тайну.

Полковник Кожемякин не шевелился. Раненые дергались в конвульсиях. Пара выстрелов прекратила судороги.

«Полковнику никто не пишет, полковника никто не ждет», – страшно звучало в доме. Телевизор продолжал работать.

Сзади кто-то подошел и принялся торопливо развязывать руки. Веревка оказалась затянутой на «мертвый» узел. Скорее всего ее не собирались развязывать. Наконец это было сделано, и человек помог Кожемякину стать на ноги.

– Здравствуй, друг…

Перед полковником стоял Бутылочкин. То есть, конечно, на самом деле у того была другая фамилия, Елизаров, но какая уж тут разница.

– Бутылочкин… Колька…

Они обнялись. И через тридцать, и через сорок лет полковник узнал бы его, этого Бутылочкина, то есть, конечно, Елизарова. Вот как свидеться пришлось.

Полковник мял затекшие руки. И дул на них, пытаясь привести в чувство. И трогал обмотанную голову.

Бутылочкин, не выпуская из рук помпового ружья, подошел к телевизору, выдернул из розетки вилку и, резко обернувшись, еще раз выстрелил. Оживший покойник выронил из рук тяжелый «ТТ». Картечь порвала ему череп.

– Не бойся. Никто не придет. В деревне лишь ты да я, – тихо произнес Бутылочкин, и на его лице мелькнула улыбка. Невысокого роста, все такой же худой и курносый. И все тот же широкий рыбий рот. «Как у налима», – вспомнил полковник.

– Я только сегодня прочитал твою записку. Приехал под вечер, порыбачить. Поднялся в деревню, а там записка: с лета живешь уже здесь…

Полковник ухмыльнулся: порыбачить, это с помповым-то ружьем.

– Подхожу, а у тебя гости – в щелочку-то всех и видно. Ну, я смикитил: пытают. Еле узнал снаружи. – Он смотрел на убитых. – Чо делать-то будем с этими?

– Убрать бы… Кончилось теперь фермерство. Но при таком раскладе едва ли уместно сообщать в полицию. Как ты думаешь? Поверят нам, что мы оборонялись?

– Это уж точно…

Убитых оказалось трое. Они действовали бесцеремонно, потому что были уверены в собственной безопасности – в деревне пусто. Они даже не выставили пост наружного наблюдения. Зато в проулке стоял, похожий на гигантскую жабу, темный внедорожник-иномарка. В нем никого не оказалось. Капот был еще теплым. Гости пожаловали недавно.

«Выходит, это из их автомобиля я слышал музыку, когда поил коня», – подумал Кожемякин.

– Федор Палыч, говорят, здесь тоже бывает, – вспомнил Бутылочкин. – Не забыл такого? Недавно встретились в Моряковке. Женюсь, говорит, на днях.

– Так ему же сколько теперь? – изумился Кожемякин.

– Девяносто… По второму кругу, кажись, пошел, Водяной. Так что не двое нас может быть в деревне, а трое. И еще, может, какая-нибудь старуха у дяди Феди…

Друзья замолчали, тупо глядя в пространство: один с чувством исполненного долга, другой – слабея от внезапно возникших проблем, включая промокшие брюки.