Дэвид Хэйр - Дыхание жизни

Фрэнсис. Но мы же поговорили. Мы и сейчас говорим.

Мадлен. Я думала, что мы просто разговариваем . Ну, конечно, я же забыла, что для вашей новой книги воспоминаний все это «свидетельства участников событий», не так ли. Ваши «трофеи».

Фрэнсис. Неправда.

Мадлен. Любое неосторожное замечание — и наш Толстой тут как тут, все заносит в свой компьютер.

Фрэнсис. Но я же не это имела в виду!

Мадлен. Разве нет?

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. Зайти в гости, записать все, что скажет жертва, выложить добычу на слегка смазанную маслом сковороду, поставить в духовку, и через пятнадцать минут — оп-ля! — готово! Один литературный персонаж женского пола. Безнадежно одинокая и, судя по всему, настроенная против американцев особа. И боится смерти. Подавать с гарниром. Хватает на две порции.

Фрэнсис не отступает.

Фрэнсис. У вас ведь всегда были сложные отношения с художественной литературой, не так ли?

Мадлен. Совершенно верно.

Фрэнсис. Я хочу сказать: еще до того, как я начала писать.

Мадлен. Да.

Фрэнсис. Вы никогда ее не любили.

Мадлен. Нет.

Фрэнсис. А почему?

Мадлен. У меня действительно сложное отношение к художественной литературе, и оно никак не связано с вами. Скорее, у меня есть существенное возражение против нее.

Фрэнсис. Какое же?

Мадлен. Вам интересно?

Фрэнсис. Да.

Мадлен смотрит на нее.

Мадлен. В ней все неправда.

Наступает молчание. Фрэнсис наблюдает, немного смягчившись, как Мадлен делает несколько шагов в сторону и спокойно заканчивает.

Вот и все.

Фрэнсис. Ах вот как…

Мадлен. Глупо, да?

Фрэнсис. Нет. Не глупо, раз вы так чувствуете.

Мадлен. Да, именно так я и чувствую.

Фрэнсис. Что ж, понятно.

Мадлен. Вот и все, что я пытаюсь сказать. В каждом из нас содержится намного больше, чем нам обычно отводится в книгах. Как, например, в моем собственном случае. Как я полагаю, во мне есть нечто более значительное, чем можно было бы прочесть обо мне в романе. Я глубже.

Фрэнсис. Разумеется. Именно поэтому я и не смогла бы вставить вас в роман.

Мадлен. Не смогли бы?

Фрэнсис. Нет. По крайней мере, без вашего разрешения.

Обе улыбаются.

Мадлен. Спасибо.

Фрэнсис. Не за что.

Мадлен. А кого бы вы смогли использовать в романе?

Фрэнсис. Ну…

Мадлен. Всех своих двухмерных друзей?

Фрэнсис. Конечно.

Мадлен. Вероятно, двухмерные люди, неглубокие люди очень подходят для этой цели…

Фрэнсис. Они сами туда буквально напрашиваются.

Мадлен. Так им и надо.

Минутное молчание.

А Мартин? Мартин для этого подходит?

Фрэнсис смотрит на нее, ничего не отвечая.

Главный смысл мироздания… я хочу сказать, главное, что делает мир таким прекрасным — это его разнообразие…

Фрэнсис. И что?

Мадлен. К чему все обеднять?

Фрэнсис. Разве писатели делают именно это?

Мадлен. Да. Вы оцениваете все, что существует в мире, рассматриваете все это, во всем его богатстве и сложности, а потом еще осмеливаетесь говорить: «Смотри-ка, тут можно еще чуть-чуть урезать». (Мадлен опускает глаза, словно сдерживая себя) . Скажите на милость, зачем?

Фрэнсис. Просто в этом, как правило, суть нашей работы. Все люди так или иначе это делают. Всегда и во всем. Выбирают. И мы выбираем.

Мадлен. И судите?

Фрэнсис. Да.

Фрэнсис ждет, но Мадлен больше ничего не говорит.

И что с того? Суждение — это то, что ложится в основу любого романа. Кто-то может найти в нем что-то для себя важное.

Мадлен. Что-то важное лично для них.

Фрэнсис. Конечно. А что тут плохого? Разве вам совсем не интересны другие люди? (Фрэнсис улыбается, будто заранее зная, что это хороший вопрос) . Вот для чего пишутся романы. Чтобы помочь вам представить себе, каково это — быть кем-то другим. Знаете, некоторым это очень нравится. Они считают, что это время, прожитое не впустую. Это позволяет вам почувствовать себя значительнее. Вы перевоплощаетесь. Вы не замыкаетесь в себе самой.

Атмосфера становится несколько более напряженной, так как Мадлен понимает, что Фрэнсис говорит о ней.

И кстати, раз уж к слову пришлось: у меня нет никакого компьютера…

Мадлен. Тогда простите меня.

Фрэнсис. Я все пишу от руки.

Мадлен. Я была не права.

Фрэнсис. Вообще-то я пишу в старых школьных тетрадях. Так я и начала писать. Странно, да? Нашла пачку тетрадей для упражнений и начала писать. Если бы я на них не наткнулась, то — кто знает? (Менее напряженно) . Некоторые считают, что я занялась этим из чувства мести. Просто чтобы «отличиться», как все говорили…. Но это не так.

Мадлен. Понимаю.

Фрэнсис. Да, у многих было такое кошмарное, снисходительное отношение… Знаете, как иногда на вечеринках у некоторых проскальзывает этакая пренебрежительность к женам… А другие считали, что это психотерапия. Но это было ни то, ни другое. Самое невероятное, что я стала писать, потому что мне это нравится.

Мадлен. Что может быть лучше!

Фрэнсис. Вот именно. Может быть, начни я, когда была моложе, это стало бы для меня обузой. Стало бы профессией. Или обязанностью. А так ни — то, ни другое.

Мадлен. Вам просто повезло.

Фрэнсис. Да, правда.

Мадлен. Кто бы мог подумать.

Фрэнсис. Вот именно.

Мадлен. А так — ведь вам не слишком везло в жизни.

Фрэнсис смотрит на нее, потом решает согласиться.

Фрэнсис. Вы правы.

Через какое-то время Фрэнсис делает еще несколько шагов вглубь комнаты.

А что до вашего другого вопроса, то Мартина я в свои книги не вставляла. Или, вернее, у меня ничего не получилось. Надо признать, он более многогранен, чем большинство людей, которых я встречала…

Мадлен. Да-да.

Фрэнсис. Не говоря уже о моих чувствах…

Мадлен. Разумеется…

Фрэнсис. …которые могли — как бы это выразить? — исказить его облик…

Мадлен. Разве что немного.

Фрэнсис. Да, немного, верно. Но рука художника должна быть уверенной!

Мадлен. Я тоже так считаю.

Фрэнсис. Писать надо всегда твердой рукой. Если рука художника дрожит, получается плохо, и тогда это больше говорит о самом художнике, чем о его предмете.