Лорейн Хэнсберри - Плакат в окне Сиднея Брустайна

Дэвид. От тебя, кажется, благополучно ускользнул тот факт, что оскорбили меня, а пе тебя.

Сидней. Если кто-то оскорбил тебя, двинь ему в морду. Если тебе не нравится брачный кодекс, выступай против — я тоже думаю, что он нелеп. Хочешь опубликовать заявление на этот счет, пожалуйста, я готов подписать. По мне, живи хоть с золотой рыбкой. Но ради бога, выкинь из головы, будто твои особые наклонности доступны пониманию только скорбных, возвышенных, измученных натур. (Втыкая вилку в салат.) А земля, на мой взгляд… (вращая вилку) все равно вертится.

Дэвид долго не сводит глаз с Сиднея. Затем идет к двери.

Айрис (спешит за ним) . Дэвид, садись, ешь. Не понимаю, что сегодня со всеми творится.

Дэвид. Прости, я еще не привык к обязательным социологическим блюдам, которыми в таком количестве (кивает на плакат в окне) начинают потчевать в этом доме. Я поем у себя. (Быстро уходит.)

Айрис (закрывая за ним дверь) . Ну вот, угостили друзей, спасибо. Что на тебя нашло в последнее время, Сидней? Чего ты придираешься? Какое ты имеешь право воспитывать всех и вся? Оставь людей в покое.

Сидней (в ярости) . Никого я не воспитываю. По тебе этого во всяком случае никак пе скажешь.

Айрис (уязвленная) . Что ж, тебе скоро придется выбирать между Маргарет Мид и Барбарой Аллен. И той и другой я быть пе могу. Да и мне, видно, придется кое-что решать, ничего не поделаешь. (Шепотом, самой себе.) Что-то надо решать.

Сидней. Малейший предлог — и вытаскивается на свет заигранный психологический этюд на тему «Какая я несчастная».

Айрис (сквозь зубы) . Почему ты думаешь, что все будут без конца терпеть твои оскорбления?

Сидней. Мир сам напрашивается на оскорбления!

Айрис (терпение ее лопнуло) . Дошел до ручки! (Начинает убирать со стола.)

Сидней (видя, что Айрис раздражена до крайности) . Прости, пожалуйста. (Хочет помочь, но Айрис отстраняет его. Пауза.) Сегодня собрание. Пойдешь?

Айрис. И не подумаю связываться, я ж тебе сказала.

Сидней. Хорошо, хорошо! Тогда пойдем к «Черному рыцарю», посидим, выпьем пива.

Айрис. Нет, я не хочу идти к «Черному рыцарю» и не хочу пива.

Сидней. Так, может быть, ты сама предложишь что-нибудь, может, скажешь, чего ты хочешь. Это будет твоим первым достижением за всю нашу совместную жизнь.

Айрис. Тебе, как видно, очень приятно изощряться в колкостях. Иди на свое сборище и оставь бедняжку жену в покое. (Поворачивается к радиоле.)

Сидней (хватает пиджак, идет к двери, берется за ручку, останавливается, швыряет с досады пиджак на пол. Скорее себе, чем жене) . «Оставь бедняжку жену в покое» и смотри, как охотно она опускается до растительного существования.

Айрисприсела на подоконник; не поворачиваясь, смотрит на улицу. Тишина. Затем из радиолы слышатся хватающие за душу звуки гитары.

Айрис (печально, еле сдерживая слезы) . Даже наши ссоры, Сид, стали другими. Что-то ушло или, наоборот, появилось — не знаю. Но у меня уже не возникает через час желания мириться с тобой. Это плохо, правда?

Сидней. Да, плохо.

Он поворачивается, смотрит на жену — она плачет, — потом поднимает пиджак и выходит.

Айрис (сквозь слезы, вслед) . Так давай же драться за то, чтобы было хорошо, понимаешь! Драться, как черти!

Сидней останавливается на лестнице и, вцепившись в перила, глядит на дверь, за которой его жена, застыв, смотрит ему вслед; в этот момент сцена темнеет, освещены лишь они двое, и голос Джоан Баэз, поющий «Через все испытания…», заполняет театр

Занавес

На следующий день. Перед рассветом.

Слабый свет забрезжившего рассвета освещает площадку наружной лестницы над дверью в квартиру Брустайнов. На этой площадке Сидней; он лежит на спине, заложив руку за голову, одна нога согнута, другая перекинута через нее. В этот час Нью-Йорк — особый мир, известный лишь немногим из его обитателей; тишину огромного спящего города только подчеркивают знакомые звуки: изредка взвоет сирена, сигналящая в тумане на Гудзоне, и время от времени прошелестят по асфальту шины или прогрохочет молочная цистерна. В квартире темно.

Сидней садится, берет банджо и, свесив ноги над внутренним двориком, начинает тихонько играть. Кажется, будто мелодия эта — печальный, трепетный горный блюз — выхвачена из того мира, который его так манит.

Свет становится призрачным, нереальным; перед зрителями как бы возникает горная вершина его мечты. Не слышно даже далекой сирены — город отодвинулся куда-то неимоверно далеко. Еще несколько тактов — и музыка как бы взмывает в воздух, темп ускоряется: это уже бойкий лихой деревенский танец; появляется Айрис — им воображаемая, босая, с распущенными волосами, в холщовом платье. Она поднимается по ступенькам. Она обнимает его, и вот, словно в ней пробудился древний инстинкт горцев, она уже захвачена этими ритмами и начинает танцевать в тени перед ним. Этот танец — монтаж из движений и элементов американских народных танцев: «Нырянье за устрицей», «Большой круг» и т. д. Банджо Сиднея ведет Айрис за собой, пока воодушевление обоих не иссякает; горная нимфа убегает, поцеловав его на прощание. Сидней сидит в усталой позе, задумчиво перебирая струны. В квартире зажигается свет; из спальни выходит его жена; она завязывает на ходу пояс халата, зевает, трет глаза.

Айрис. Сид…

Он не отвечает и даже не слышит.

Сидней! (Она зажигает лампу, растерянно озирается, затем идет к входной двери и высовывается наружу.) Что ты там делаешь? Соседей перебудишь.

Сидней (еще в своих мечтаниях) . Им не слышно, Айрис.

Айрис (у нижней ступеньки лестницы) . Ох, Сидней, ты все-таки сумасшедший. Спускайся, я сварю тебе кофе. (Достает из кармана пачку сигарет и закуривает.)

Сидней (качает головой) . Тише! Слышишь — ручей? Нет ничего лучше, чем прозрачная вода ручья на рассвете. А нагнешься попить — видишь свое отражение.

Айрис (невольно зачарованная) . Ты простудишься, Сидней. Что за игра в такую рань. Иди в постель.

Сидней. Нет, Айрис. Поди сюда.

Она идет вверх по лестнице и опускается возле него на колени.

Посмотри на сосны — посмотри на эти дьявольские сосны! Так пахнут, что этот запах чувствуешь на вкус и на ощупь. А если взглянешь вниз, там сквозь дымку видна тоненькая полоска зари. На целые мили вокруг — ни души, и если прислушаться — как следует прислушаться, — услышишь даже собственные мысли.