Laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)

— Да я и сам себе поражаюсь. Ну, теперь-то ты меня вылечишь?

— Да.

А потом что-то слабо зашуршало, и Ремус снова занервничал.

— А глаза лучше закрыть или открыть? — спросил он, пытаясь взять себя в руки... очень хотелось поежиться или вцепиться в простыню, но это бы выглядело совсем уж жалко.

— Возможно, ты не захочешь их открывать — хотя бы для того, чтобы избежать неприятных ощущений, когда зрение к тебе вернется. Не отвлекай меня больше, Люпин.

И Снейп негромко заговорил — голос шелестел в ушах, бесконечный, неумолчный, тянулся монотонным речитативом... Ремус не узнавал язык — может, англосаксонский? — и слова текли мимо, как вода; потом его обожгло, точно колючим ветром, и новый порыв растрепал волосы, а кожу неприятно защипало... Лицо стянула какая-то субстанция — она забивалась в рот и нос, облепляла удушающей пленкой, и Ремус распахнул глаза — мелькнула паническая мысль: "Так и есть, он решил меня убить..."

...а потом темнота развеялась, и эта штука на лице тоже... что-то засосало их в себя, словно пылесос — бумажную салфетку... в глазах взорвался свет, заплясал тупыми иголочками; Ремус выругался и закрылся от него руками...

— Я же предупреждал, Люпин.

Он протер глаза. Медленно их разлепил. Прищурившись, оглядел больничное крыло... полумгла, испещренная кляксами теней — только-только забрезжил рассвет... моргнув, он повернул голову и посмотрел налево, на Снейпа, который...

— Боже милостивый, — всполошился Ремус, — это Джеймс и Сириус, да? Что они с тобой сделали?

— Ничего, — Снейп разговаривал своим обычным голосом, но по лицу его разливалась восковая бледность, как у мертвеца, а под запавшими глазами залегла синева, и он казался старше своего возраста — черты заострились, кожа обтягивала каждую косточку...

— Твой вид... настораживает. Тебе бы... слушай, тебе бы и правда лучше отменить свое заглушающее заклинание — или что ты там наложил, чтобы Помфри не помешала — и позвать ее...

— Она мне ничем не поможет, — Снейп убрал свою палочку. — Если твои глаза функционируют, как обычно — то бишь куда лучше мозгов, — то я пойду.

— Хорошо, — Ремус не стал развивать эту тему. — Да, с ними все в порядке. Спасибо тебе. Большое спасибо. Я... но ты уверен, что Джеймс и Сириус...

— Они совершенно точно ни при чем, — в левом глазу Снейпа словно замерцал огонек. — Вчера я обеспечил их занятием до глубокой ночи. Отработка у профессора Макгонагалл.

Ремус не знал, что на это ответить. В груди бурлил какой-то странный смех — то ли от изумления, то ли от беспомощности...

— Ах ты... — нет, это бесполезно; он сдается.

— У меня были дела, — безучастно пояснил собеседник. — А они мешались под ногами. И кстати: можешь не переживать, что твои приятели будут активно настаивать на вашем ежемесячном моционе. Как оказалось, в отдел магического правопорядка вчера была подана жалоба — на незаконные действия трех несовершеннолетних незарегистрированных анимагов. Не помню, какое наказание предусмотрено за это правонарушение, но сомневаюсь, что они ограничатся неделей отработок.

И он усмехнулся прямо в лицо обомлевшему Ремусу; мелькнула улыбка сытого злорадства, тонкая и отточенная, как серп, и Снейп выскользнул из лазарета — словно тень, которую унес ветер.

* * *

Лили проснулась. Сощурилась, вглядываясь в красноватый полумрак под балдахином, и прислушалась к разбудившим ее невнятным звукам. Сквозь задернутый полог, пятнистый от утреннего солнца, доносились голоса ее соседок по спальне... Фелисити, Мэри, Корделия... "Господи, какие же они трещотки", — вспыхнуло в голове, и Лили вспомнила, что и раньше об этом думала: девчонки всегда устраивали жуткий гвалт, который поднимал ее по утрам. Какой будильник, о чем вы? Кому он нужен, когда есть эта троица, столь рьяно — и шумно, не забудем о шуме — наводящая красоту?..

Она перевернулась на бок, протирая заспанные глаза. Ну что, как сегодня самочувствие?

Просто превосходно.

Она уже давно не чувствовала себя "превосходно". С самого Нового года. А сегодня... да, уже десятое января. И все это время проклятие действовало; она медленно угасала, все глубже и глубже погружаясь в его мерзлоту...

В том вчерашнем трактате говорилось, что, если бы Сев ее не расколдовал, она была бы обречена.

Сев...

И тут на нее волной обрушились воспоминания о вчерашнем вечере — холодные, тяжелые, кристально ясные... Северус вылечил ее от проклятия, которое вытягивало из нее жизнь, а она сбежала и бросила его одного. А потом он прислал записку, что с ним все хорошо, и она на этом успокоилась, закончила мыться и, словно в тумане, побрела спать.

И почему-то утром, на свежую голову, в комнате, где смеялись Мэри и Корделия, а Фелисити бормотала заклинание для завивки ресниц, ей вдруг стало мучительно ясно, как эгоистично и глупо она себя повела прошлым вечером. Это настолько бросалось в глаза, что Лили и сама не понимала: как она могла так поступить? И почему ничего не заметила?

О Боже... Сева надо найти, и поскорее. Он сказал, что все хорошо, и, наверное, даже смог залечить свой порез — но это же явно не то "хорошо", которое и впрямь хорошо. Она удрала и оставила его одного — а ведь сначала протестовала и уверяла, что... внутри все перевернулось от болезненного стыда — уверяла, что любит... Да, за нее говорило проклятие, и да, Северус не поверил ни единому слову — но это одно, и совсем другое — когда спасаешь жизнь лучшему другу, а тот тут же сбегает и бросает тебя одного. Да как она только могла — почему успокоилась, когда получила эту записку?

Нет, с ней точно что-то не так — это же явно не нормально...

Лили села на постели и откинула полог, пинком сбрасывая с себя одеяло; спрыгнула с кровати и поспешила к сундуку, чтобы достать оттуда одежду — тьфу, как же от них все чешется, от этих школьных мантий...

Все разом замолчали — комнату будто накрыло заклятьем тишины, но Лили заметила это только тогда, когда обернулась к соседкам. Те застыли, точно обратились в соляные столпы прямо посреди своего утреннего туалета, и только Фелисити Медоуз безмятежно щелкнула замочком, вдевая в ухо сережку с орлиными перьями.

— Что такое? — озадаченно поинтересовалась Лили, не зная, на кого из них смотреть — на Мэри или на Корделию.

Те переглянулись — их взгляды притянулись друг к другу, как намагниченные, а потом Корделия отложила щетку для волос и изобразила нечто, отдаленно напоминающее улыбку, а Мэри развернулась к зеркалу и демонстративно принялась подкрашивать губы.

— Доброе утро, Лили, — сказала Корделия; на лице ее отражалась такая же наигранная бодрость, какая прозвучала в голосе. — Как... как ты себя чувствуешь?

Ой. Лили попыталась скрыть смущение. Вчера она была сама не своя — кажется, даже вытащила волшебную палочку и пригрозила Мэри, когда та обозвала Сева гадким Пожирателем... Воспоминание обжигало изнутри — смесью стыда и гнева... гнева, который даже сейчас казался абсолютно оправданным.