Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

прочел Ваше письмо. Вы пишете: « что скажете? Да поскорее, а то будет поздно ». Знаете ли Вы, что я скажу по личному своему разумению? Это личное разумение я отнюдь не считаю чем-то безапелляционным: Вам изнутри гораздо ближе и лучше судить о себе самих, чем мне извне. Эту оговорку я считаю необходимой… Итак вот что я скажу: я бы на Вашем месте – думается мне – спокойно ждал событий, никаких планов самочинных не строя. Я бы так поступал не от мистической уверенности в том, что останусь в стороне от событий, а от полной покорности событиям. Не нам рассуждать о силах наших. Поручим себя Господу (ведь мы все слишком слабы, а между тем каких сил мы носители ?). Вы пишете о шрапнели – шрапнель шрапнелью (я знаю, что такое шрапнель), а грустно-задумчивая радость сама по себе… …

Разве мы, если мы верим, что являемся проводниками духа, – разве мы не должны быть дерзновенны и даже жестоки? Быть может, и это письмо мое жестоко по отношению Вас, но ведь эта жестокость из любви к Вам. Мне кажется, что если бы я Вам посоветовал эмигрировать, я совершил бы посягательство на Вас – так бы я думал.

Таково мое мнение.

Но повторяю, Вам самому в себе виднее. И если мысль об эмиграции мелькнула у Вас, как допустимая, то зачем Вы меня спрашиваете, « что Вы советуете … Не осуждайте меня …». Никоим образом я не стану осуждать Вас, раз Вы сами себя осуждаете .

Война – дело стихийное, и пред ней не должно иметь место наше личное отношение к ней . Знаете ли, что в Японии русский епископ, стоящий во главе японской епархии, благословил японцев на войну с Россией [1171]. Я понимаю это и уважаю его.

Дорогой Эмилий Карлович, буду скоро писать – пишите. Остаюсь готовый к услугам любящий и уважающий Вас

P. S. Христос с Вами. Мой привет и уважение Анне Михайловне [1172]. Думаю быть у Вас в феврале.

Спасибо Вам, дорогой Борис Николаевич, за Ваше письмо, полученное мною сегодня. А вчера я отправил письмо Алексею Сергеевичу, в котором я между прочим пишу и о войне уже спокойнее и обстоятельнее; спрашиваю и его сердечного совета [1173]. Прочтите это письмо, т<���ак> к<���ак> мне не хочется вторично повторять одно и то же. Кстати, в этом письме идет речь о Гоголе, и о взгляде на последнего, мнении о последнем Антония, Петровского, Мережковского, Назария [1174]. Что Вы скажете?? Спросите у Петровского, в чем контроверза… Что касается философского обоснования Вашего совета, то у нас тут с Вами принципиальная контроверза. Повторяю, «философского» апостериорного [1175], т<���ак> к<���ак> с априорной стороны я очень ценю Ваш совет и пока, сейчас, почти что готов ему, не рассуждая , последовать. Но все-таки в двух словах скажу, что не согласен войну (которая просто – драка оптом, en-gros [1176]) считать таким «стихийным» явлением, которому надо отдаться. Вообще я жду, сложа руки, я квиэтичен только в «нуменальном», почему «начнем же делать » Мережковского принадлежит к наипротивнейшему из всего, чтó я знаю. В области же «феноменальной» как бы стихийно явление, стоящее передо мною, не было, я считаю человеческою обязанностью действовать во-первых, и во-вторых, притом действовать по своему крайнему разумению, хотя и принимая во внимание безотчетное чувство свое, равно как и предчувствия и голоса сердца ближайших людей, в особенности столь тонких, столь толерантных и столь любящих, как Вы… Осудил ли бы я себя, покинув свое «отечество»? Отчасти ответом на это служит мое письмо Петровскому, которое Вы непременно прочтите. Итак, отчасти – нет; как civis [1177] – нет; но пожалуй, нет, даже наверное, осудил бы свой эгоизм, свою немощь, дряблость, бесцеремонное обращение с фамилией, которую ведь ношу не я один. «Есть упоение в бою» [1178], и я солгал бы, что «драка en-gros» – органически мне ненавистна… Однако пора кончать. Хочу непременно, чтобы завтра же Вы прочли это письмо. Еще раз спасибо, милый, дорогой Бор<���ис> Ник<���олаевич>, за письмо. Передайте мой привет и уважение Вашей матушке. Анюта [1179]кланяется. Приезжайте .

Писал Вам вчера (получили?), пишу и сегодня. Перечитал Ваши письма (два последних) [1180]. Какая странная вещь, что как раз накануне того дня, как Вы узнали о войне, Вы написали мне о возвратившейся радости. «Я уже изнемогал. И вот стало редеть (?)… Это кончалась (?) пелена туч и т. д.»?! «Не я один заметил, что все хорошо …» [1181]; странно, что среди этих заметивших моя Анюта [1182], которая в необычайно радостном настроении; его не в силах согнать никакие мои «феноменальные» опасения: она твердо убеждена, что идет, что приближается нечто радостное и что я приму в этом участие, а не в дальневосточном ужасе. В том же письме Вы предлагаете моему вниманию свое прекрасное стихотворение со словами «Вот ужас»:

Я знаю, конечно, что ужас заключается не в том, что этот военный с деревяшкой, а в том, скорее, что при этой деревяшке «состоит» военный. Но я до такой степени выскочил на периферию, что вижу двоякий ужас в этой вещице. Очень хороши и два других стихотворения… Читаю вторично Ваше последнее письмо. Резюмирую еще раз кое-что. 1) Самочинность не признаю только в деле, превышающем человеческое разумение. 2) Я сам понимаю, что шрапнель сама по себе, а грустнозадумчивая радость сама по себе. Но почему я, грустно задумавшись, должен испортить свою радость тем, что пропустил удобный момент отойти в сторону от вступивших в драку пьяных мужиков? Кстати: на войне обязательно пьют, иначе надо обладать сверхчеловеческим мужеством, а я пить не могу. 3) Моя любовь к Наполеону – эстетическая и даже для Наполеона (а не то, что для Алексеева [1183]или России) я не пожелал бы служить материалом, глиной для статуи, клавишами, пушечным мясом… 4) Русский епископ, благословивший православных японцев на бой со своими согражданами, поступил, по-моему, дурно, но не потому, что благословил чужих против своих , а потому, что одних против других. Это не православие, а огосударствленное христианство, христианствующее язычество. Роль духовенства (истинно христианского) во время войны: молиться о мире (а не о победе своих ), напутствовать умирающих, и совершать заупокойные богослужения по убиенным (как своим, так и противной стороны); даже после победы, необходимо облекаться в траур и совершать панихиды, а не благодарственные молебствия. Вот мое глубочайшее неискоренимое убеждение, с которого меня не столкнут ничьи разуверения, ничьи примеры (напр<���имер>, Сергий Радонежс<���кий>, благослови<���вший> Дмитр<���ия> Донского) [1184].