Василий Журавский - Большая судьба [Болгарские очерки и рассказы]

Мать хлопочет у печки, кипятит липовый чай, который на селе зовут «бедняцким супом»: как-никак, не пустая вода, к тому же помогает от простуды. Хлеб кончился. Осталось несколько пригоршней муки. Если кто из детей заболеет, мать испечет ему лепешку.

Шестеро голопузых ребятишек в ожидании «супа» ведут «освободительную войну против султана», избранного по жребию. Одолев супостата, принимаются каждый за свое дело: старшие идут помогать матери по хозяйству, меньшие хнычут: «Мама, кушать!» Да́на взбирается на скамейку в красном углу «поговорить» с отцом. Он смотрит на нее из самодельной деревянной рамки неестественно серьезным и бесконечно родным взглядом. Отец в отходе, как и все сельские мужики: земли-то своей нет, чтобы ее обрабатывать. Каменщик он. Год в Турции, год в Греции кладет стены. На зиму возвращается домой. Привезет чувал, а то и два муки… Месяц семья ест досыта.

«Трудно отцу найти подходящее место, — слышала Да́на от матери. — Не принимают хозяева, бунтовщиком кличут, потому что в ильинденьском [59] Ильинденьское восстание — македонское народное антифеодальное восстание 1903 года против турецкого рабства. народном восстании участвовал, знаменосцем был…» Рядом с карточкой отца — фотографии дядей, тоже каменщиков. А посредине — вырезанный из книжки портрет человека с большим лбом и ласково прищуренными добрыми глазами. Отец принес этот портрет в последнюю зиму. Да́на спросила: «Это кто? Наш родственник?» «Да, дочка». «Дядя?» «Нет, не дядя — отец!» «Твой отец?» «И мой и всех людей на земле, кто своими руками зарабатывает хлеб». «А разве так может быть, папа?» «Конечно, дочка». «А его зовут, как и тебя, папа, Ильей?» «Почти так же, как и меня, дочка. Его зовут Ильичем». «Значит, как и тебя!»

…Море. Нет ему ни конца ни края. Далеко-далеко оно сливается с небом, таким же синим и переменчивым. А там, за морем, лежит земля Ленина. Да́на, сидя на берегу, часто думает: «Почему человеку не даны крылья?»

В горе и нужде детский ум взрослеет быстрее. Четырнадцатилетняя девочка уже знает, что в мире, где правят богатые, для бедных нет жизни. По многим странам ходил ее отец, искал кысмета — шального счастья. Переплыл Атлантический океан, долгие годы работал в Америке, жил впроголодь, откладывал по центу для семьи. А потом банк, в котором лежали его три сотни долларов, объявил банкротство. Так и возвратился он с тем, с чем уезжал, не считая загубленного здоровья. Семья переселилась на берег Черного моря, в Варну. «Хватит с меня цыганской жизни, — сказал Илья жене. — Покочевал. В порту всегда легче работу найти. Да там и партийная организация сильная. Поможет, ежели что!..»

Устроился Илья по профессии, каменщиком. И хотя семья, как и прежде, едва сводит концы с концами, все же Да́ну послали учиться в гимназию. Бедные люди знают цену учению…

В гимназии рассказывают ужасы о «большевистском рабстве». Граница закрыта на замок. Много разных цветных флагов над пароходами, бросающими якорь в бухте. Но нет красного. Откуда узнаешь правду?..

Вечером у отца собираются товарищи по работе, коммунисты. Приходят подруги Да́ны, друзья брата — все члены Рабочего союза молодежи. Когда старшие ведут особые разговоры, — остаются одни. Но большей частью беседа идет общая. Иногда в доме появляется человек, имени которого не называют. Тихим и, Да́не кажется, светлым голосом он читает вести, перехваченные по радио из Москвы. Молодые не смеют вздохнуть. Лишь Илья на правах хозяина время от времени комментирует: «Браво, братушки!», «Ай да наши!» Назавтра молодые разнесут новости среди сверстников в гимназии, в порту, на фабриках. Да́на поделится ими с пятеркой учащихся своего класса — членами ленинского кружка.

…1932 год. Вспыхивает забастовка в Софии. Сухим степным полымем она охватывает всю страну; бросают работу докеры, ткачи и каменщики Варны. В защиту требований пролетариата выступают прогрессивное студенчество и учащаяся молодежь.

Полицейские разгоняют демонстрации. Тех, кто несет плакаты и лозунги, хватают. Да́на попадает в дирекцию полиции. Ей делают строгое внушение и отпускают. А на следующий день в гимназии вывешивается список исключенных за участие в «политических беспорядках». Ее фамилия значится третьей.

Пришла беда — отворяй ворота. Мать, надорвавшись от забот и голодовок, тяжело заболела и уже не поднялась. У отца после забастовки срезали заработок.

И Да́на нанялась ученицей на текстильную фабрику.

Она член окружного комитета Рабочего союза молодежи. На нее возложена задача вести политическую пропаганду и организаторскую работу среди ткачих.

Девушка, от природы общительная, заводит сотню подруг и, руководствуясь острым, как инстинкт, классовым чувством, отбирает из этой сотни десяток надежных товарок. На фабрике начинается массовое увлечение чтением. Ходят из рук в руки книжки с пестрыми, кричащими обложками бульварных романов. А в них вплетены произведения Ленина, призывы БКП, листовки Варненской партийной организации…

Женщина пишет. Кругом тьма. И только маленький, словно разграфленный в клетку, квадратик света падает на ее склоненную чернокудрую голову и колени. На коленях лежат две раскрытые школьные тетрадки. Карандаш в пальцах женщины движется быстро, едва уловимо, как челнок ткацкого станка, оставляя на листе каллиграфическую стежку букв. По временам ее взгляд дольше задерживается на тетрадке, с которой она переписывает. И тогда на высоком белом лбу, рассеченном у переносицы восклицательным знаком шрама, собирается паутинка морщинок. Теперь она похожа на ученицу, силящуюся решить трудную задачу. Но вот улыбка смахивает паутинку у шрама, и на клеточный лист тетрадки снова ложится тонкая вязь строк.

Мертвая тишина… Вдруг женщина, словно птица, прикорнувшая на ветке, одной ей ведомым чувством услышала приближающуюся опасность; она вскинула голову и поднялась. Ни звука, ни шороха. Проворным движением женщина нажимает пальцем на ровную, гладкую стену, и, точно по мановению волшебного слова, оттуда выходит камень. Она молниеносно складывает внутрь открывшегося «грота» тетрадки, карандаш и водворяет камень на место.

Слышатся шаги. Четкая, все усиливающаяся поступь кованого каблука, и между нею и ее эхом — шарканье усталых, больных ног. Громыхает железо, падают засовы, открывается тяжелая дверь. В камеру вваливается и падает пластом на каменный пол обмякшее тело. Лязг засовов. Удаляющийся и наконец замирающий в глубине каземата стук кованых каблуков.

— Жива, Даша? — склоняется чернокудрая женщина над недвижно лежащей подругой.

— Жива, Да́на.

— Кости целы?

— Кажется, целы!.. По рукам били изверги. Глянь, пальцы, как вареные сосиски, раздулись… Огнем горят…