Василий Журавский - Большая судьба [Болгарские очерки и рассказы]

Мне полюбился Бургас еще с первого, давнего посещения. Большой портовый город необыкновенно тих и чист. Дома его красивы своим южным архитектурным стилем, добротно отделаны в светлые тона и потому всегда кажутся убранными в праздничный наряд. Самое шумное «население» этого города — чайки. Они, вроде сельских петухов, будят людей чуть свет.

Улица Обориште, 39… Просторный полутораэтажный дом. Стены его отливают цветом крыла морской чайки. Широкие окна распахнуты навстречу июльскому солнцу. Во дворе старый сад с цветником и овощными грядками.

На ступеньках веранды меня встречает стройный пожилой мужчина с серебряными кудрями, на которых жилками лежит налет благородной прочерни… Я думаю о том, что серебро с годами темнеет, а кудри белеют.

— Петко Задгорский, — представляется он, пожимая мне руку.

Я говорю хозяину, что привело меня в его дом.

— Русский братушка, — приветливо предупреждает он, — дорогой гость в доме болгарина!

Бай Петко знакомит меня с супругой и младшей дочерью и, как положено обычаем, проводит по комнатам. Последними он открывает двери ателье… Да, тут действительно художественная галерея! Картинам тесно. На стенах от пола до потолка ни одного квадратного сантиметра свободной площади. Картины — на мольберте, в углах… Большей частью это портреты, есть пейзажи, море, виды родного города.

— В такой «сутолоке» полотна несколько теряют, — словно бы извиняется художник. — Впрочем, света тут достаточно, и он «скрашивает» тесноту.

Я останавливаюсь перед портретом старой болгарки. Не оторвать взора от ее глаз, как не оторвать его от дивного камня-самородка… В них нет радужных переливов этого камня. Они теплятся всего лишь несколькими искорками… Но если воспользоваться старым и нестареюще верным сравнением, то можно сказать: как в капле воды отражается мир, так в них отразилась вся жизнь женщины, начавшаяся где-то за рубежом нашего века. Они все запомнили и запечатлели в своем взгляде: туманную зарю девичества, первую любовь, муки и радость рождения первенца, долгие годы нужды, великие страдания… И остались эти глаза чистыми, как лесной родник, как сама материнская совесть… Портрет написан в том стиле классического реализма, который дал человечеству истинные шедевры.

А вот у этого старика одна половина лица освещена ярким светом, на другой лежит тень. Черты его симметричны. Каждая черта освещенной половины раскрывает характер доброго человека, светлую сторону прожитой им жизни, а затененной — то, что он сотворил на земле порочного… Но все в прошлом. Глаза старика с апостольской искренностью и спокойствием исповедуются, каются перед людьми. Как под рукою таланта одни и те же мазки могут выражать крайне противоположные свойства человеческой натуры, сто́ит на них положить свет или тень!

— И я считаю эти портреты своими лучшими работами, — соглашается бай Петко. — Иногда спрашивают, почему именно старые люди мне удаются больше?.. Видите ли, когда писатель избирает прототипом своего героя человека с большой биографией, человека, прошедшего все круги Дантова ада, то, естественно, и образ у него вырисовывается колоритнее, многограннее, богаче и глубже. Подобное происходит и с художником.

Мы садимся с баем Петко на веранде, увитой плющом и виноградной лозой. Супруга его Анна выносит нам вина и закуски.

Я уже сделал «открытие», о котором предупреждала меня экскурсовод в краеведческом музее. Глаза у Петко Задгорского — копия пушкинских: и их абрис, и цвет, и взгляд. Кудри тоже. Они, очевидно, стали бы у Пушкина такими, доживи он до возраста бая Петко. И, может быть, я сильно поддался обаянию художника, но увидел в его лице много пушкинских черт. Такое в природе случается, и не редко. Я делюсь своим «открытием» с баем Петко. Он согласно улыбается:

— Меня еще в молодые годы кликали ребята Пушкиным. Откровенно признаться, я гордился этим!

Так начался наш разговор о великом русском поэте.

Говорил Петко Задгорский на болгарском языке, а Пушкина читал по-русски. Читал наизусть и много. Он не только блестяще знал, но и глубоко чувствовал поэзию, как настоящий художник.

— Пушкин давно переведен на болгарский, — говорил бай Петко. — Помните вот это:

Больше столетия назад, в 1852 году, наш крупнейший поэт-демократ Петко Славейков написал стихотворение «Стара Планина», которое является вольным переводом пушкинского «Погасло дневное светило». Этим он начал серию своих переводов Пушкина. В стихотворении «1854 год», посвященном памяти великого русского поэта, Петко Славейков писал: «Я знаком с его музой. Он был моим любимейшим братом!..»

Переводы стихов Пушкина на болгарский я считаю отличными. Но предпочитаю все же оригинал. Перевод, даже гениальный, — это копия с картины. Душу поэта и его народа не переведешь, если можно так выразиться!

Петко Задгорский умолкает, роясь, видимо, в тайниках своей памяти. Его лицо вдруг озаряется.

— Пушкин — корона поэзии. Каждое его стихотворение мне представляется драгоценным камнем. Но есть среди этих камней алмазы таких каратов, каких не встретишь в сокровищницах мировой литературы.

«Печаль моя светла!» Этот образ по красоте и емкости можно сравнить только с морем и небом!.. Или:

«Унылая пора! очей очарованье!..» Только Пушкину было под силу отлить такую громаду художественной мысли в четырех словах!..

Я слушаю Петко Задгорского и начинаю понимать, что памятник Пушкину он создавал не только по «портретному материалу». Художник-скульптор творил любимый образ, изучив каждую строку поэтического наследия Пушкина, проникшись духом его лиры. Поэтому Пушкин на берегу Черного моря в Бургасе стоит, как живой.

— Я считаю работу Опекушина самой выдающейся. Памятник на Тверском бульваре в Москве — недосягаемое произведение искусства. Я не вижу в нем мотива «Смирись, гордый человек», какой в свое время ему приписывался. В спокойных формах скульптор воплотил мысль и красоту, мудрость и могущество Пушкина. Мне и в голову не приходит сравнивать мою работу с произведением знаменитого русского скульптора… Я хотел запечатлеть образ вдохновенного Пушкина. Вдохновенного, как каждое его слово. И это вдохновение я стремился выразить во всем, начиная от застывшего движения пальцев и кончая пылающими очами поэта. Вы, очевидно, знаете, что у Пушкина были пальцы, которым позавидовал бы сам Паганини!.. В памятнике они изваяны в напряженном спокойствии, будто готовые в следующее мгновение взять еще неведомый людям аккорд. Поза моего Пушкина эксцентрическая. Таким представляется мне поэт у самого бурного моря.