Диана Виньковецкая - Единицы времени

А когда читать? Двое детей и три английских слова. Раскрытые учебники английского и такое медленное продвижение в сторону освоения нового языка, что, видно, хочу оставаться наедине со своим, родным, русским. Яков, встревоженный моей тупостью, придумывал разные способы изучения: запоминать песни, стихи, поговорки, разработал специальную схему английского, как в английском языке все связано; схема его у меня до сих пор есть, а вот знания языка, какой был у него, так и нет.

«Придавай словам и фактам теплоту и свет, чтоб скучно не было» — этот абстрактный совет я могу повторить несколько раз, но как воплотить его в произведении? Как? Все время страхи, сомнения, и где взять свет и теплоту?

«Твои письма нравятся адресатам, так и продолжай знакомить и сталкивать слова, которые не стояли рядом. Отстраняйся от клише, парализующих мысль». И я отстраняюсь, отстраняюсь и отстраняюсь, но как ни посмотрю, а избитые истины тут как тут, ходят по пятам, вернее, мои мысли ходят по их проторенным дорожкам.

И как не восхититься теми людьми, мысли и слова которых поднимаются над обыденностью и бывают там, где никто никогда не бывал. И как туда попасть? Если верить Иосифу, то язык выталкивает поэта, вот его, например. Подожду, может, кто и меня вытолкнет? Только вопрос: куда?

«Не зацикливайся на своих эмоциях, — заставая меня сидящей в слезах над рукописью, говорил Яков. — Опять о любви пишешь? Не скрывай свои чувства, но и не выплескивай все подряд». Конечно, эмоции уводят рассуждения в самую непредсказуемую сторону, что определяют словами «вон куда его занесло». И отстраненность, нейтральность, недоговоренность, немногословность — это то, к чему стремлюсь. Между пером и эмоциями — мучительная душевная раздвоенность. И хотя над рукописью о любви теперь плачу меньше, стараюсь фокусировать сознание, но эмоции все равно затаскивают, увлекают в самые дремучие дебри всезнания и абсурда, откуда я пытаюсь выкарабкиваться, связывать их пером. Так себя иногда становится жалко — бессмысленность и конечность всего, что слезы заливают всю поверхность, и ничего не видно из‑за слез, и уже не ручьи, а реки страниц выносят тебя в океан всеобщего растворения. И как всю эту океаническую стихию эмоций преобразовать в форму, в стихи, в Рим? «Природа тот же Рим и отразилась в нем».

Задуманной книжечки о любви еще нет, несмотря на то, что есть много готовых «кусочков вырванного сердца».

Как‑то я хотела публично возразить против одной публикации, уж очень она меня раздражила, однако Якову не понравилось мое неистовое рвение, моя концентрация на критике других, на плохом и негативном. «От критики других до собственных сочинений — бесконечное расстояние. Не участвуй ни в каких склочных обсуждениях, битвах, литературных полемиках (у меня битвы только с детьми). Посмотри, что делается в Париже в эмигрантской среде. Сколько сил растрачивает человек на борьбу, интриги и становится утонченным мстителем, вытаскивая на свет все, что нужно скрывать».

Письма письмами, работа работой, дети детьми, английский, какой ни на есть, и всем знакомая боль изгнания. И чтобы ее притупить, я попробовала написать книжечку. Оформила высказывания старшего сына и назвала ее «Илюшины разговоры». Показала Якову первый вариант: «Эти материнские, сентиментальные слюни нужно выбросить». Горькая большая пауза. Разнос в полную меру. Пришлось выбросить и начать все заново. «Лучший выход — всегда насквозь», — пишет Роберт Фрост. Слезами и упорством. Насквозь. От начала до конца, с нуля, чтобы Яков одобрил.

Недавно в интервью меня спросили о будущем России. Я пошутила, что мне муж Яков, под этическим влиянием которого я сформировалась, запретил «иметь мнения по всем вопросам, когда станешь знаменитой». — «Но вы совсем не знаменитая», — ответил интервьюер. И пришлось сказать, наверное, глупость. Апокалиптическое видение, откровения под стать библейским пророкам, а не доморощенным философам. Интересоваться и рассуждать о будущем стран, людей, культурных тенденций — это одно, это интересно как предположение, развлечение, и все это делают, но вещать и припечатывать свои предсказания — это другое: попадешь в лжепророки дантовского «Ада» и останешься с вывернутой назад головой.

Нежелание поэта побывать в городе его жизни многие люди считают «великой загадкой Бродского», как выразилась Сюзан Зонтаг. Но ведь «и первые голуби не вернулись обратно в ковчег». Как понять нежелание возвращаться в страну, в город, где мы жили и любили? Ведь «нельзя вступить в то же облако дважды. Даже если ты Бог». Любые представления о чем‑нибудь опираются на опыт или литературу. Выбор сделан — ты уехал, расстался с тем, что любил, перерезал пуповину, пройдя через избыточные ощущения, переставил и переоценил все ценности, приспособился к раздвоению, что душа там, а тело здесь. Заплатил большую цену, чтобы жить более или менее в согласии с собой, автономно, независимо. И куда опять? Обратно? Как было написано тысячи лет назад, жена Лота превратилась в соляной столб, оглянувшись. И чтобы не превратиться в застывший столб, наверное, нужно двигаться в направлении соединения души и тела.

Как только открылся занавес, прозванный железным, моя мать умоляла меня приехать: «Ты нам ничего не присылай, а только приезжай. Сэкономь на поездку. Хочу тебя увидеть». Она решила, что у меня нет денег для поездки. Я же не могла ей объяснить, что дело не в деньгах, а в чем‑то другом. В чем? Ты ведь так долго не видела мать, сестру… друзей. В ранние годы изгнания готова была по дну, через океан идти домой, прямо на нары. Что же произошло? Что?

Иосиф на вопрос о возвращении в Россию ответил, что «хотел бы побывать там, увидеть некоторые места, могилы родителей, но что‑то мешает мне сделать это. Не знаю, что именно. Иногда человек сам себя не в силах понять». «Что‑то» и мне долго мешало сесть в самолет и отправиться в покинутое отечество. Слишком больно. Ты можешь потерять направление и возвратиться в раздвоенность души. Кто‑то из философов, кажется Шопенгауэр, говорил, что «нужно уклоняться от страданий, избегать их» — наверное, потому, что они все равно тебя найдут. И, чтобы преодолеть это «что‑то», этот психологический барьер, то есть подготовиться к внесению дополнительного элемента абсурда в свою жизнь, мне потребовалось время.

Для первого визита я взяла сына Даничку — показать ему город, место его рождения. «Мама, не плакай», — утешал меня Даничка, как только мы приземлились в Пулково. А я плакала. И каждый раз «плакаю», прилетая в покинутое отечество. Уже в аэропорту начинаю испытывать лихорадочное беспокойство. С чем сравнить это состояние? Подступает ожидание чего‑то непоправимого, вот–вот что‑то произойдет, опасения, боязни — нет устойчивости. Вы выпали из естественной среды. Может быть, оттого, что притупились необходимые для жизни в России инстинкты — быть на страже: несущиеся на тебя машины, падающие с крыш сосульки, кирпичи, мусор, под ногами скользкие тротуары, ямы, лужи, толкающиеся и огрызающиеся люди? Каждодневные испытания уже позади. Родились совсем иные инстинкты. Чувство сильного беспокойства отступает, хотя и остается неким фоном. Я уже слышу разговорную, бытовую речь, без которой соскучилась, площадные интонации, встречаю друзей, изумляюсь городу, радуюсь, что в России есть что‑то положительное. И забываюсь.