Диана Виньковецкая - Единицы времени

В жизни Якова нельзя не заметить драматизма одной воли, которая становится роковой. Но как описать ее? Яков сначала рисовал предметные картины, потом абстрактные, но и те и другие вызывают ощущение изолированности и трагичности. Внутренняя сила, заключенная в нем, переходит в плавучую округлость перекрученных черных линий, которые как неизбежность опутывают человека в жизни. Абстракция начинает приобретать жизненные черты — принимает форму понимания трагичности существования вообще. Сквозь паутину жизни проникает непрерывный холодный свет.

«Картины, которые я пишу, хотят быть окнами в пространство света», — пишет Яков в своем эссе. В парадоксальном стремлении к свету, к абсолюту Яков поднимается все выше, отстраняется от действительности, от самого себя, от красок и. от жизни. Он рвется прочь из этого мира и уходит в область чистого духа. «Яков рисует мир идей Платона, — говорит философ Игорь Ефимов. — Люди сидят в пещере, сзади падает свет от костра, они смотрят и видят только тени. Только тени доступны нашему восприятию». Может, он рисует тени чувств? Одну жестикуляцию теней? Реальность творческого образа оказывается сильнее конкретной жизни, и жизненные процессы оказываются жалкой тенью той силы, которая втягивает его в свое пространство.

Ведь краски время не боготворит, как язык, если принять поэтическую концепцию Одена, что «время боготворит язык и прощает тех, кем он жив.». Язык, считал Иосиф, выше времени. Краски материальны и рассыпаются, они не несут сами в себе мистику, которую в них вкладывает художник. Краски не ведут художника за собой, как язык поэта. «Звук языка воздействует на наши эмоции непосредственно, а зрительные образы только через концепции, опосредованно, и зрительному образу легче оторваться от материального и улететь» — так считает Леонид Перловский.

У поэта Иосифа Бродского был охраняющий его дух — он чтил язык как религиозную тайну. Благодаря этой любви Иосиф оставался цельным, самим собой и мог сопротивляться реальности. Восхищение словом было с ним всегда, и ничто не отвлекало его от выбранного поприща. «Все, что творил я, творил не ради славы я, в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности». Через язык Иосиф мог освещать действительность; стихи и судьба для него одно, как композиция жизни, как невольные мемуары. Серьезно и таинственно слова в упоении говорят, что происходит в нем, — пусть слышат и видят через стихи, что происходит с его душой. В образах и понятиях он рассказывает о себе всю историю и через жизнь звуков открывает новые горизонты жизни. Благодаря его стихам видится все необычайным образом. Оригинальность, неистощимость, удивительное богатство сильных выразительных слов, неустрашимая сжатость, ритмическое разнообразие. и мастер вычеканивает собственный язык и новый звук. Иосиф поднимает язык, чтобы он мог выразить возвышенное чувство, и подвергает себя опасности быть непонятым. Вообще для прочтения требуется высокая культура, и своим «дописыванием» читатель тоже превращается в творца, удивляется словам, смыслу, соединению философии с «феней», архаизмов с метафизикой, восхищается насыщенностью его поэзии за счет зашифрованных, скрытых референций, коннотаций, аллюзий, расширяет собственную языковую изобретательность. И поэзия Иосифа становится источником вдохновения.

Первобытные люди, как известно, рисовали на скалах. Их рисунки были образными, они стремились к пониманию окружающих предметов. Яков рисовал абстрактные картины, стремясь проникнуть в самое возвышенное и неопределенное. Я не представляю, писали ли первобытные люди стихи? Иосиф думает, что и в каменном веке могли быть поэты. Интересно бы почитать. Похоже на рэп? Они, наверное, хотели понять значение слов? Иосиф стремился соединить «края разрыва меж душой и телом».

В серафических сферах. Если творчество и судьбы отдельных людей мне дороги, то среди них Яков и Иосиф стоят первыми. Они оба были движимы верой в субъективность как основу творчества. У них было ощущение метафизической пустоты окружающего их мира, которую они стремились заполнить. Их объединял мотив своеволия, мотив сгорания. Яков был философом как таковым, но не был способен на лирику простоты, и у него не было самоиронии.

«В прошлом те, кого любишь, не умирают!» И если можно было бы их оживить, я бы поговорила с ними в полной душевной тишине.

Я бы спросила: обрели ли вы вечную свободу? И как она выглядит? Как разорвались плоть с душою? И нашли ли вы там «собеседников поярче»?

Услышьте меня и ответьте.

И скажите, как оттуда выглядит наша жизнь? И как тучи охотятся на звезды? Может, там нет ни туч, ни звезд? И все охвачено тишиной.

А что здесь? Что‑то здесь навсегда изменилось, и даже не понять — что? Вы хотите знать, кто в естественной среде остался и кто из нее выпал? Можно ужаснуться, но все меньше и меньше остается знавших вас. Время все больше и больше отделяет человека от людей и отрывает его от общества. Сужу по себе — почти совсем оторвалась. Могла ли я себе представить, что хохотушка, насмешница, витальная и гостеприимная перестанет «водить хоровод». От моего компанейства мало что осталось. Появляется мысль: может, так и нужно тихо разочаровываться, стареть, чтобы было не так обидно «пресыщенным жизнью» расставаться с собою и со всем остальным миром?

Услышьте меня и ответьте. И что время сделало с людьми? Не пересказать всех жизненных сочетаний, в которые втягиваются отношения людей. Вряд ли вас можно чем‑то удивить, тем более сейчас, но все‑таки я вам скажу: почти никого не узнать. Изменения с людьми происходят не столько в физическом плане, сколько в маразматическом. Вас бы метафизически потрясло, что пишут и делают ваши приятели. Какое там рыцарское отношение к собратьям, забираются в такие интимности, что становится стыдно и за наше время, и за наше поколение. Особенно Яков бы расстроился за изысканного Диму, а Иосиф — за своего Женюру. Вспоминаю, как Женя млел перед тобой у нас в саду, да и многие другие не сохраняют своих вкусов и лица. Даже обольстительный и соблазнительный Хвост, плюющий на славу, вдруг в последнем своем интервью публично говорит такое о своей поэзии и стихах Иосифа, что думается: с ним произошло что‑то чрезвычайно печальное. Но уже ничего не спросить. Живой может в оправдание одним словом опрокинуть кажущуюся явность фактов, и что делать, если он отсутствует здесь.

Но вы правы: те, кого критикуют, оставляют после себя то, что их переживет: стихи, картины, книги. А болтовня растворится в пространстве. «Бог сохраняет все — особенно слова…» — это говорит Бродский.

С Яковом беседую часто (и о детях, и об Интернете, и о народившейся в России демократии, и о моих книжках.). Сегодня я хочу заглянуть к тебе в глаза — теперь у меня есть уже силы, и поговорить о своеволии души. Ты, безусловно, был одним из лучших в нашем поколении людей и был движим жаждой бесконечности. Что совершил ты? И почему ты выбрал путь «безумства гибельной свободы»? Это было тяготение вовне, о котором говорил Иосиф? Может, в какой‑то момент ты перестал бояться смерти и даже захотел победить страх перед ней?