Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий

Скважины, летом наполненные студенистой водой, где каждый сезон обязательно кто-то да и утонет, в основном с перепоя (или же оттого, что судорога ногу свела) всегда вызывали у меня неосознаваемый мистический ужас — вместо того, чтобы купаться, предпочитал сидеть на песке в сторонке и заходить в воду, только если уже окончательно припекло ; теперь понял, почему: если территория карьера — это все то, что внутри головы , то невидимые водные ключи — это шея, с уходящим вниз пищеводом и венами кровоснабжения. И то, что так похоже на боттичеллиевские иллюстрации к «Аду», оборачивается у нас старозаветным местом отдыха, территорией любовных и дружественных свиданий.

Холмы Торжка под соусом холмов Тосканы или многослойных ландшафтов товарища Брейгеля — это к Андрею Арсеньевичу; наше-то местное, сугубо сермяжное, поселково-портняжное миро-здание куда как позатейливее будет. Достаточно один раз ночью проехать в поезде мимо Златоуста или Карабаша, чтобы оценить очевидное — инфернальную изнанку уральских просторов, изнутри, точно под тонким слоем скальпа или же папье-маше напичканных отнюдь не сказочной самородной нечистью. Потому-то в лесах и на обрывах оврагов так пружинит каучуковый культурный слой — да это же хвоя, перемолотая вместе с шишками, мхами и лишайниками помогает придерживать норов землицы, охочей до сказовых интонаций и кровушки твоей прямоходящей.

Европа — это там, где возможно победить территорию и природу, отделив себя от того, что вокруг, но при этом умудрившись не противопоставить себя всему этому. Азия же не знает границ, и пространство съедает тебя и твою жизнь без остатка, а то и следа, что бы ты ни делал, говорил или даже писал — след (знак) здесь мало что значит, даже и начертанный на каменном камне.

Тысячи поколений уходят в засохшую грязь, пыль, щепки, щебень.

В песок песчаного карьера.

Мемориал этот на другой стороне Уфимского тракта — но не там, где лес, а там, где снесли часть поселка Маяковского, появился на моей памяти, когда я еще только начал в школу ходить или даже раньше. По крайней мере, я помню: когда здесь ничего не было, лес был, а скульптур и могил напротив перекрестка у психбольницы не было.

Помню и торжественное открытие, оркестр, что был слышен на бабушкиной улице, ветеранов с орденами (тогда их было еще много) в новостях, Валентину Леонтьеву в передаче «От всей души», которую снимали во дворце спорта «Юность», фейерверк.

На Лесном кладбище тогда (к тридцатилетию Победы) перезахоронили останки солдат, умерших от ран в госпиталях, затем здесь же стали хоронить ребят, погибших в Афганистане, и тогда кладбище с мемориалом, поставленным рядом с деревней Малиновкой (на месте которой теперь расквартирован полк ОМОН) начало разрастаться, замещая живую деревню…

Архитектуру лесного кладбища сотворили Ю. Данилов (отец лучшего местного художника Саши Данилова) и И. Талалай, а скульптуру придумал автор «Орленка» Лев Головницкий, кажется, перед самой смертью своей переехавший в соседний Свердловск.

Покатые склоны памятника обкатаны, точно горка, детьми и их родителями, непрофильно использующими траурный холм. Сбоку от скульптурной группы, в разросшейся березовой роще, занесены снегом скромные типовые (выделяются среди них лишь чуть более высокие захоронения Героев Советского Союза) солдатские могилы, точно и после смерти стоящие в строю.

В некрополь первого ряда, обнесенный толстой стеной с выходом вовне, вместились не все, поэтому кладбище продолжается и дальше в лес, уже без каких бы то ни было оград; единственный знак мемориала воинской славы здесь — бывшая боевая техника, выкрашенная зеленой краской. Эта бестактность, кстати, выглядит методологически более правильной, чем захоронения, пойманные и заключенные в символическую раму — здесь траурные холмики, как грибы, стихийно вылезающие из земли, становятся частью неприбранного, расхристанного ландшафта в духе бог дал, бог взял , или откуда пришли, туда и ушли …

…Судя по следам на снегу, кладбище не забывают, здесь гуляют с детьми, молодожены приносят цветы, фотографируются и пьют шампанское, не особо вдумываясь в тот факт, что делается все это перед двумя тотемными идолами вдов в траурных платках, среди которых та, что постарше — Родина-мать, регулярно вкушающая человечину… Если вдуматься, и сюжет скульптурной группы может показаться диким, абсурдным — передача каски погибшего мужчины от кого и кому? От матери невестке или наоборот? И, главное, зачем? Куда ни кинь, «В ожидании Годо» получается: две женщины отмечают симметричную тризну по отсутствующему мужчине, который ощущается как жертва не столько военных действий, сколько местного жизненного устройства .

О кустах боярышника не буду, хотя их здесь тьма-тьмущая, сколько угодно, как и воспоминаний (в том числе и о будущем)…

Тем более что в этот раз мы не пошли по прямой до гранитного карьера и виднеющегося за его затылком Шершневского, некогда казавшегося мне бесконечным, а двинулись по широкому лесному проспекту вправо, туда, где лесное кладбище.

И пока шли, за разговорами, оно незаметно и нарисовалось, выросло между деревьями, обозначилось стальной, покрытой снегом, паутиной. Но — решили не идти вглубь, решили обойти и это, и, я считаю, правильно, так как даже фотографировать не то что боязно, но неуютно: внутри темечка язычество начинает шевелиться и ножками посучивать.

Несмотря на то, что (удивительный подарок судьбы!) кладбище это — одно из самых красивых (точнее, умиротворенных) из тех, что я когда-либо видел, а видел я много чего и много где, однако везде, и в Париже, и в Львове, над городом смерти доминирует низкорослая логика городских кварталов, даже самые красивые ландшафты, как на Лычаковском или Пер-Лашез, тем не менее, подчиняются логике заговора живых, согласно которому на архитектурном уровне, каким бы изысканным и изощренным он ни был, с глаз долой — из сердца вон… Особенно отвратительны советские кладбища с их убогой и сиротской эстетикой, растущей из славянской архаики — все эти бумажные цветы, яички, «синичек покормить» вызывают физическую дурноту даже в самом нейтральном виде, не то что в обострившемся и обостренном, которое и получило наиболее широкое распространение и к которому, пока ты жив, не хочется иметь никакого отношения.

(Помню, как мы сидели с Курицыным на Монпарнасском кладбище, то ли у Кортасара, то ли у Беккета, и рассуждали про «где», точно от нас действительно что-нибудь да зависит. Вот если бы от меня что-либо да действительно зависело, то оптимально, чтобы здесь — недалеко от родового гнезда, а главное, с минимумом социологизации, которой, конечно, нигде и никому не избежать; как и того, что остывшее тело твое вскроют и выпотрошат, грубо зашив напоследок, не все ли тебе равно, парниша?)