Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий

Это похоже на басню или притчу — весь мир обойти, чтобы буквально у себя под носом о самое то споткнуться — то, что позволяет прозревать высшую субъективность (и не менее высшую объективность: где родился, там и пригодился), но сосны на самом деле несут на себе основной груз пространственного и архитектурного решения, навевающего если не умиление, то умиротворенность. Причем не только зимой, но и летом. Сосны, выполняющие функцию то ли лифтов, то ли громоотводов, несмотря на скученность, мирволят разобщенности контингента, где каждый сам по себе не только де-факто , но и де-юре : громоздкая геометрия оградок опутывает и схватывает лишь основания деревьев, оставляя все прочие пролеты стволов свободными . Превращая их в живые, истекающие твоим соком, памятники круговороту. Да-да, вероятно, в этом и заключена главная разница между живым погостом и мертвым, задавленным нашествием плотов и плит, вставших на вечном приколе как в автомобильной пробке или в вечном митинге на сахаровском проспекте.

На мертвом кладбище все задавлено чужой, заранее усредненной волей, с которой, пока мог, ты боролся; здесь же, в лесу, шагая мимо ристалищ, остается шанс остаться в одиночестве.

Особенно если постараться и выбрать участок подальше от лыжни и дорожек, в самой глубине партера.

Малый карьер, менее объемный и глубокий, чем Большой, графитный, граничит с лесным кладбищем, обрывающимся естественным образом, упираясь в его амфитеатр.

Цепочка небольших карьеров тянется чуть в сторону от поселка АМЗ — как бы отталкиваясь от дна Шершней и постепенно разгоняясь, выходя на поверхность ближе к поселку мебельной фабрики.

Эти стихийные пляжи не так публичны, как в других местах, но более атмосферные и интимные: если в общепринятые места отдыха ходят компаниями, то здесь укрываются, подальше от чужих глаз, во время ухаживаний, сюда бегают на свидания в самом начале любовных романов.

Если взглянуть на эту часть городского бора с высоты птичьего полета, то, почти уверен, ландшафт этот будет выглядеть Уралом в миниатюре: сосновые леса да озера, цепочки водоемов, мытой посуды, разбросанной по таежным ландшафтам. Урал — озерный край и, как тут любят повторять, «северная Швейцария», хотя на наших территориях таких Швейцарий можно разместить немерено…

Когда Лопахин предлагает Раневской вырубить вишневый сад, удивлению аристократки нет предела.

« Вырубить? Милый мой, простите, вы ничего не понимаете. Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад… » На что Лопахин ворчит в пространство: « Замечательного в этом саду только то, что он очень большой. Вишня родится раз в два года, да и ту девать некуда, никто не покупает …»

Размер имеет значение. Даже если секрет того, как вишню сушили, мочили, мариновали, утрачен.

А наш сосновый бор вишни не родит, только шишки, хрустящие под ногами, да иголки, пружинящие под снегом. И, тем не менее, городской бор — это и есть наш чердачинский вишневый сад со всеми вытекающими — и душа, и символ.

И легкие города, и его разум — причем в самом что ни на есть буквальном смысле, так как весьма немаленький городок психбольницы тянется по восточному краю бора, переходя в известную триаду — областной туберкулезный диспансер, резиденцию краевого онкологического и похожую на государство в государстве областную больницу.

Здесь, внутри лесного тела (царства) весной еще не пахнет, снег не темнеет и не съеживается, еще не хрустит, не ломается, но стелется, подталкивая тебя идти дальше. Стучат дятлы, гудят кроны, а многовековые стволы, не утратившие гибкости, скрипят, точно мачты, из-за чего начинает казаться, что среди деревьев, подобно легкому шифоновому шарфику, путается морской бриз.

Края бора окружены поясом отощавших за зиму берез; здесь веет злой, порывистый ветер, то ли заветривая кожу лица, то ли покрывая ее мартовским багровым загаром, но дальше фильтра в основном будут только сосны и ели, без ветра и сильного движения воздуха, внутри или снаружи всего остального — людей, дорог, верха и низа: все же карьеры — механические нарушения нашего плавного, лишь слегка всхолмленного мира (попадая в бор, почти всегда идешь в горку, из-за чего возвращаешься домой раза в два быстрее, чем куда бы то ты ни шел), вскрытие покровов, обнажающих жесткую, жестоковыйную, костляво-каменную изнанку, весьма точно передающую суть местного люда.

К породе оных, впрочем, принадлежу и я.

Заводы:

Тракторный

ЖБИ (железобетонный)

Профнастил

ММК (металлургический)

ЧЭМК (электрометаллургический)

Абразивный

Оргстекло

Электромашин

Сельхозмашин

Трубопрокатный

Металлоконструкций

Кирпичный

Асфальтовый

Часовой

Радио

Цинковый

Лакокрасочный

Завод имени Колющенко

Станкостроительный

Вагоноремонтный

Электродный

Кузнечно-прессовый

АМЗ

Театры:

Драматический, академический, похожий на замок

Оперный, с тыла похожий на румынский ЦК или на дворец Чаушеску

Камерный, изнутри доедающий каменную каплю ар-нуво

ТЮЗ, так и оставшийся с дореволюционных времен «народным домом»

«Манекен» имени Пушкина, так и не выбравшийся из семидесятых

Многообещавший «Новый художественный»

Кукольный, находящийся в перманентном ремонте

«У паровоза», застрявший у паровоза

«Бабы»: коня на скаку остановят, в горящую избу войдут…

Запахи:

заводских выбросов

хлебокомбината

табачной фабрики

кондитерской фабрики

городского бора (сосны, кустарник)

пепла и пыли

рваной зелени июля

венецианской тухлятины реки Миасс

Старые аттракционы в парке им. Гагарина (машинное масло, маслянистое электричество, словно бы пропущенное сквозь фотофильтры)

Слепые глазницы карьеров в черте города (вне черты города карьеры зрячи), в них купаются

Детская железная дорога

И над всем этим небо — разнообразное, как партитура Шостаковича, точнее, полифоничное, как симфонические массивы Прокофьева, памятник которому стоит на берегу реки; Прокофьев похож на человека без лица, человека в футляре, этакого обобщенного Кафку.

По левую руку от Прокофьева, в соседнем сквере, стоит коротконогий памятник Глинке. Глинка стоит (кто ж его посадит, он же памятник), Прокофьев сидит. Раньше на месте сидящего Прокофьева стоял памятник анонимному Первостроителю. Но недолго стоял, не выдержал.

Разные памятники:

Пушкину

еще раз Пушкину

еще раз Пушкину

Чайковскому

Курчатову, похожему на ассирийское божество с клинообразной бородкой