Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

– Никогда!..

Пьер смеется.

– Ты чего с французом кокетничаешь?

– Тебя не спросили…

Успенский напевает:

Кира вдруг взбесилась:

– Ты что себе позволяешь? Ты мне кто? Никто! Воспитатель нашелся, дурак…

И швырнула сигарету.

Успенский растерялся. Растерялся и Пьер.

– Чего ты? Ну, не злись… Я же так, шутя. Извини…

Поезд останавливается, двери разъезжаются. Люди выходят. Успенский широким жестом указывает на надпись на платформе:

– Добро пожаловать в Лианозово – наш советский Барбизон!

На холсте изображена селедка, лежащая на газете. Успенский, Кира, Пьер и еще двое, мужчина и женщина, рассматривают картину.

В тесном бараке многолюдно и шумно. На кухне гости толпятся вокруг стола, слышен смех и звон стаканов. Один из гостей подкладывает поленья в печку. Хозяйка, сидя на корточках, снаряжает мальчика на улицу, застегивает пальтишко.

В комнате мольберт поставлен напротив окна в узком пространстве между железной кроватью, раскладушкой и детской кроваткой, зрителям приходится топтаться на пятачке, заглядывая через плечо соседа.

– Мрачновато, Оскар. – Женщина качает головой.

Кира улыбается:

– А по-моему, прелесть…

Оскар, длинный худой парень в очках, снимает картину с мольберта и ставит другую – натюрморт с букетом полевых цветов. Холсты, один за другим, стоят на полу, отвернутые к стене. В углу девочка лет десяти, примостившись на полу у табуретки, рисует цветными карандашами.

Картины на мольберте меняются – барак, освещенный солнцем, натюрморт с чашкой и свечой, бутылка водки и разрезанная селедка. Успенский смеется:

– Ну, ты верен себе…

Оскар пожимает плечами.

– Можно еще раз вот тот, где свечка и чашка? – просит Кира.

– А по какому поводу праздник?

Оскар перебирает холсты и стеснительно улыбается:

– Меня взяли в штат на комбинат…

– Как? Расстаться с железной дорогой?

Смеясь, Оскар ставит на мольберт натюрморт со свечкой.

– Это же настоящая живопись, – нервно говорит Пьер. – Напоминает немецких экспрессионистов…

– Кого?

– Ну, Шмит-Ротлуф, Кирхнер… Знаете?

– Я их никогда не видел. Знаю только Шиле, у Володи есть альбом его репродукций…

– У вас и колорит близкий к экспрессионистам.

– Я пишу ту жизнь, которой мы живем. Я могу писать только то, что вижу вокруг…

На кухне, теснясь вокруг стола и перебивая друг друга, разливают водку и расхватывают закуску – селедку, картошку и черный хлеб. Оскар с блуждающей счастливой улыбкой обнимает за плечи жену. Успенский протягивает налитый стакан Кире, потом Пьеру.

– Где же тост, Володька? – кричит Лида.

– Да вы же не даете сказать!

– Тихо, граждане! Володя говорит тост!

– Ребята, я хочу выпить за удачу. За удачу комбината декоративно-оформительского искусства, который по своей серости даже не подозревает, какое крупное дарование он приобрел в лице нашего друга Оскара!.. Ты уже получил первый заказ?

– Два! Плакаты для ВСХВ: “Советская молодежь шагает в светлое будущее” и “Колхозное птицеводство – на промышленную основу!”

Взрыв смеха встречает его слова.

– Как справедливо заметил незабвенный Сергей Васильич Герасимов, принимая Оскара в Суриковское, рисунку можно научиться, живописи – никогда… Страшно подумать, что это будут за сногсшибательные плакаты, когда Оскар вложит в них свой убойный живописный дар!

Ему отвечает гогот и улюлюканье.

– Особенно птицеводство!

– За удачу Оскара! Ему больше не нужно искать работу. Ни десятником, ни дворником, ни сторожем. У него теперь есть законное место под солнцем. Он – штатный работник комбината. Он – художник! И никакая милиция ему не страшна! Гип-гип-ура!

Все кричат “ура” и чокаются.

– В первый раз в жизни я зарабатываю на хлеб карандашом и кистью… – с растерянной улыбкой говорит Оскар.

Входная дверь хлопает, на пороге кухни возникают двое милиционеров.

– Граждане, прошу предъявить документы…

В ГУМе Пьер стоит в очереди за ушанками. Наконец он оказывается у прилавка. Толстая продавщица громко спрашивает:

– Размер?

– Я не знаю…

– Что за народ, своего размера не знает…

На шее у нее болтается сантиметр. Она измеряет голову Пьеру:

– Пятьдесят восемь!.. Пятьдесят восьмого нету, есть шестидесятый…

Она протягивает ему серую суконную шапку с темным коричневым мехом, поворачивает к нему зеркало на прилавке. Пьер надевает шапку, она съезжает ему на глаза. Из очереди дают советы.

– Дак она сядет, под снег, под дождь попал – и все, она села…

– Велика… – бормочет Пьер.

– Нету меньше, говорю же! Пятьдесят седьмого четыре штуки осталось…

– Давайте…

Она забирает шапку и достает с полки другую. Пьер меряет, ушанка с трудом налезает на голову.

– Давай скорей! – кричат из очереди. – Мужик, ты чо, заснул?

– Бери, чего дают, – сварливо советует продавщица. – И этой не будет…

Взгляд его в зеркале полон отчаяния.

– Давайте большую…

Пьер выходит из ГУМА на улицу 25 Октября. Большая серая шапка с поднятыми ушами съезжает ему на брови. Он поправляет ее и настороженно оглядывается по сторонам. Метет снег. Вокруг течет озабоченная толпа. Никто не обращает на него внимания. Он вздыхает и направляется к метро.

В общежитии в прихожей Пьер придирчиво разглядывает себя в новой шапке в зеркале над умывальником – то поднимет уши, то опустит. Дверь из коридора распахивается, появляется Микола, весь в снегу.

– Здорово… С обновой?

Он отпирает свою комнату, косясь на Пьера. Тот, застеснявшись, снимает ушанку.

– Так она тебе маленько велика… Дай напялить!

Он стаскивает свою, надевает шапку Пьера и становится к зеркалу. Новая шапка отлично сидит на его большой голове.

– А ну, пытай мою! Кожаная…

Потная ушанка Миколы потерта, но пошита из кожи и крыта темной овчиной. Преодолевая брезгливость, Пьер натягивает ее, она ему приходится как раз.

– Шик! Махнем не глядя?!

– Не понимаю…

– Поменялись? Моя тебе идет потрясно! Давай пять…

Они обмениваются рукопожатием.

– Будь другом, займи двадцатку до стипендии…

Успенский и Пьер заходят на двор автобазы. МАЗ с прицепом въезжает в ворота. Здесь и там стоят грузовики.

– Он мужик злой, учти, – рассказывает фотограф. – Ненавидит весь мир. Отец его терпеть не может… Устюгова где искать?

Чумазый слесарь, которого он остановил, машет рукой в глубину двора:

– На яме вроде был…

Успенский заглядывает под полуторку, стоящую на яме:

– Дядь Вань, здрасте, это мы…

Из-под грузовика показывается мужик с разводным ключом, окидывает их недоверчивым взглядом:

– Не выходит…