Елена Кисель - К судьбе лицом

– Пей, – велел я, и племянник покорно глотнул приторно пахнущего настоя раз, другой, жадно прижался к кубку и осушил до дна.

– Лучше амброзии, – пробормотал, – это что… от Диониса… а?

У забвения вкус сладкий. Только иногда от него болит голова.

Эниалий захрапел почти мгновенно. Геката потерла точеный подбородок, пробормотала: «Кажется, слишком много сонного» – потом махнула рукой.

– Он будет спать до утра, а когда проснется – не вспомнит, что было. Я угодила тебе, Владыка?

– Да, – сказал я, – ступай.

Потом подождал, пока растворится в воздухе аромат роз, погаснет колдовское пламя костра, утихнет вдали вой крылатого волка…

Воздух полнился здоровым храпом Ареса – храп стеной стоял позади. Впереди, из рощи, доносились свадебные гимны соловьев.

Трава вокруг отдавала забвением и запахом божественного ихора, пролитого слишком рано, до битвы. Ночные цветы глушили мои неверные шаги.

Воздух пах свежестью и страхом.

Вот и Страх. Явился. Полон источник Силы. Булькает через край.

Только вот пить из него больше не нам.

Страх будущего разгуливает по сожженной и оскверненной плоти земли на Флегрейских полях. Страх прошлого вздрагивает от звука настигающих его шагов.

Страху страшно.

Страху очень хочется стать Аидом-невидимкой окончательно: срастись со шлемом, забиться в черную расселину подальше от Тартара, закрыть глаза ладошками и считать до бесконечности.

Только бы не слышать собственного голоса. Сорванного вконец от внутреннего крика. Пережатого вопросом, который наконец прорвался наружу: «Что… ты… сделаешь?!»

Что сделаешь, если они все-таки поднимутся – нет, когда поднимутся?

А они ведь поднимутся, Кронид. Встанут из запеченной дочерна земли, проклюнутся новыми всходами величия. Потянутся к небу руками – ростками новой эры…

Нет, не станут всходить на небо. Зачем им, новым хозяевам жизни. Пожалуй, потянутся как следует, рванут – и небо похоронит нас всех. Вместе со смертными и Олимпом.

Гея познает ласки муженька, как перед началом времен, только вот новой расы от соития Земли с оскопленным Небом не предвидится…

Зато от этого удара наверняка рухнут засовы Тартара. И все дети Геи окажутся на свободе. Сторукие, Циклопы, титаны и Гиганты.

И с треском переломится в этот момент Ось Судьбы…

Страшно, аж весело. Прямо как племяннику в битве, только наоборот. Кажется, здесь начинается такое, что хоть ты и впрямь: шлем на голову, сам в – в расселину, и сдохнуть потихоньку. Кажется, даже Владыкам опасно соваться между такими жерновами.

Так что ты сделаешь, маленький Кронид, – тихо спросила Судьба. Спросила, не спросив и даже не тронув за плечи. Просто тихонько идя следом. Глядя со мной на искристое покрывало Нюкты-ночи. Дыша со мной одним воздухом – горьковатым от близких пожарищ, с утонченными нотками овечьих катышков (на пастбище, наверное, забрели…). Что ты сделаешь, невидимка, когда небо начнет валиться на землю?!

Страх пошевелил моими губами. Изобразил кривую улыбку, похожую на выжигающий все естество серп. Прошептал почти неслышно: а у меня есть выбор, судьба моя?! А у меня был выбор – хоть один выбор, с тех пор, как я взял свой жребий?!

– Я удержу.

* * *

Гипнос, что ли, рассказывал об одной из своих жен. «Ужасная дура была, вот с пнем бы сравнил, да пня жалко! А восторженная какая… Ты, Кронид, вообрази: лежим мы с ней, значит, на звезды поглядываем (мне, понятное дело, надо отдышаться), а она прямо в лоб: «Ах, хотела бы я летать, как ты, милый-любезный! Ах, у вас там, в небесах – тишина-покой, чем выше, тем спокойнее! Облачка-тучки, птички-мотылечки, летай себе, задумавшись, будь счастливым!»

И заливался смехом, дергая себя за крылья. Потому что да уж – будь тут счастливым в спокойных небесах.

Только не забудь от попутных птиц уворачиваться. И от Гермеса – пронырливый посланец богов за день раз сто туда-сюда шастает по воздуху («Кронид, он ведь еще подрезать норовит и на соревнование подбить: крылья против сандалий…»). Попадешь под плохое настроение Борею – поломает перья. Его веселым братцам – Ноту или Эвру – так закружат и в уши надуют, что не отплюешься. Нефела лезет со своими овцами – посмотреть, где и что («Влажные, холодные… тьфу, и за пятки хватают!») Эос спросонья покрикивает на волов или на зазевавшегося летуна: «Подвинься! Кувшин росы на голову не хочешь?» Вестница Геры – Ирида – стрекочет радужными крыльями, рассыпает дробные горошины слов, и всегда: «Да? Что? Так и есть? И давай-давай уже скорее, совсем меня заболтал, а мне опять к Гере, ой, сил моих больше нет, а ты слышал, она опять с Зевсом поссорилась, но это вообще-то секрет, но поссорились они точно, и я только тебе, только одному…» Вовремя не вырвешься – уши к вечеру протряхнешь, не раньше.

В небе можно столкнуться с орлом, летящим клевать титанскую печень. Или с Громовержцем в облике орла – похищающим себе очередного красавчика-виночерпия. Или, Тартар не приведи, с молнией Громовержца, посланной в голову какому-нибудь непорядочному смертному.

О богах и шастающих по небу колесницах и говорить нечего: то Деметра с крылатыми змеями – в одну сторону, то Афродита – подальше от муженька, то Афина – по военным делам, утирать нос младшему братцу…

О том, что в небе можно еще и с Убийцей столкнуться – даже крылатые дальновидно молчат.

Высший мир со своей синевой, течениями, обитателями, - такой же, как морской, земной или подземный. Суета, склоки. Можно выше подняться, опять же, но там уже – свое: колесницы первобогов, и глухое бурчание из недр спящего Урана, хлещущий хвостом Скорпион, рыкающий Лев, тянущиеся лапами другие созвездия…

«Надоедает», – призналась Нюкта на том пиру, когда мы гостили у нее еще с братьями.

Видно, совсем надоело. Сегодня Ночь не торопилась с выездом в небо. Пережидала душные, липкие, небрежно прикрытые тучами сумерки. Перетряхивала покрывало, и оно сверкало редкими блестками звезд.

А Селена-Луна с воловьей упряжкой показалась в отдалении – на легкой колеснице, и сама в девичьем платье, кислая и хмурая. Опять, значит, решила для супруга стройняшкой заделаться и отворачивается даже от нектара. Еще тринадцать дней будет отворачиваться, а потом…

«Все сметет! – хохотал Гелиос, хлопая себя по ляжкам. – Мы уж спорили: сколько в нее влезает?! А я… по молодости когда… раз дохлого мыша ей в суп подкинул – и ничего, мыша выкинула, а бульон пошел! Вот, столько же наедаться будет, пока совсем не округлится. Ей и на колесницу восьмерка волов тогда нужна. А потом в зеркало посмотрит, загрустит – и снова худеть».

Даже во время Титаномахии Селена неуклонно ела, грустила, худела и снова ела. Что ей какая-то черная пустошь, дикие тени – саженцы материнской злобы, сладкая кровь бессмертных, пропитавшая округу, прозелень смертной плесени на скалах?