Елена Кисель - К судьбе лицом

Потому что Геракл, все так же деловито щурясь, накладывал на тетиву вторую.

Гладкую. Деревянную. Отравленную. Не божественную.

И смотрел на меня с человеческой скукой воина, которому приходится выполнять такую работу по сто раз на дню.

Моей четверкой все еще не нужно было править. Она рванула с поля боя сама – оставляя Пилос ратям героя. За мной развернулся Арес, Гера исчезла еще раньше.

Двузубец подрагивал – в такт бешеной скачке, пульсации в горящем плече, ровно стучащему сердцу: смысл, смысл…

Услышал ли кто-нибудь, что в том крике боль смешалась с ликованием от подтвержденной догадки, достигнутой цели, обретенного смысла?

…я оставил за собой право моего удара.

* * *

Плечо сводило от боли: выдергивая стрелу, я разворотил рану, но хуже был Лернейский яд… и ведь все равно я не мог бы спокойно спуститься к себе, не объяснившись с братом.

Гера вознеслась раньше, Ареса я взял на колесницу: у него стрела торчала в ляжке. Предназначенная мне, та самая вторая стрела – еще одним доказательством моей правоты. Племянник рычал и ругался сквозь зубы, и орал, что это все пустяк – подумаешь тоже, стрела. А то, что останется от Геракла, можно будет скормить любимым рыбкам Деметры.

Неистовый смолк, только когда мы остановились у подножия Олимпа.

Оры исчезли от златокованых врат – словно их там и не было. Приведи я с собой Цербера – они б и его впустили, слава – великая вещь…

Впервые за долгие годы я поднялся не таясь, зато мое лицо внушало ужас почище хтония. Юные божества и полубожества, которых в последнее время развелось на Олимпе видимо-невидимо, прятались кто куда, когда я хромал по мощеной белым мрамором дороге, в пыли, грязи и копоти битвы, больше похожий на Гефеста преисподней.

Только вот Гефест в своей кузнице не бывает перемазан еще и ихором.

И кровью.

Чужая кровь и моя – смертная и бессмертная, алая и вспыхивающая божественным светом – смешались на теле, образовали розовые потеки, в которых нет-нет да и проскакивала искра… наверное, так должна выглядеть кровь героев.

Плечо саднило и ныло, и все вокруг уже знали о пропущенной старшем Кронидом стреле, но никто не торопился славить силу и удаль Геракла, пока старший Кронид находился в пределах видимости и слышимости. Я был ранен, а значит – зол, а значит, следовало подождать, пока я и двузубец, на который я опираюсь, скроемся из глаз. А уж потом можно было превозносить Алкида – сперва, конечно, шепотом, потом громче…

Блеск самоцветов, золота и серебра привычно ослепил глаза. Во дворце брата явно прибавилось роскоши с того времени, как я здесь был в последний раз. Кажется, здесь теперь даже сесть не на что – чтобы не обозначить резкое несоответствие уродливого с прекрасным…

Мысленно плюнув, я уселся на низкое кресло, не дожидаясь приглашения брата и глядя на него снизу вверх, как в день нашего знакомства. Пора было заняться делом.

И точно, все занялись делом. Гера уже получила по первое число за преследование обожаемого сына, Аресу посулили Тартар примерно за то же самое (Эниалий насупился и убрался хвастать подвигами, сильно подозреваю, что к Афродите), под конец Громовержец глянул на меня – и осекся.

Я сидел, зажав плечо, из которого сочился благоухающий нектаром ихор, и являл собой с виду точное представление самого себя – каким меня изображали в песнях и сказках.

Взгляни – и до конца дней своих трясись от страха по ночам, вспоминая мое лицо.

– Твой отпрыск осмелился поднять на меня руку!

Награди его чем-нибудь Зевс, я же по глазам вижу – ты этого хочешь. Пошли нектара с амброзией… жену пошли новую, или вот на Олимп возьми – за такие-то заслуги.

– Какова была причина? Ведь не просто так Аид Щедрый Дарами вышел в бой против смертного?

Он был спокоен и даже благодушен. Меня ранил его сын. Всего лишь сын. О равенстве с отцом здесь даже речь не стоит, я не противник своему брату… я не сильный. Я только брат, которому выпал самый неудачный жребий, да еще у меня скверный характер, так что мне можно позволить… даже повысить голос.

– Он оскорбил меня! Проник в мое царство… вывел стража моих врат…

Косой взгляд на Гермеса под потолком: только вспомни, как было дело! На весла, вместо Харона, посажу.

– И разговаривал со мной более чем дерзко.

Громовержец нахмурился, пряча в бороде добродушную улыбку. Глянул на Вестника – так или нет? Тот развел руками: мол, конечно, все по твоей воле… но вот за речи твоего сына я не в ответе.

– Умерь свой гнев, брат, и не сердись на неразумного смертного. Будь моим гостем сегодня. Пеан, наш врачеватель, вылечит твои раны. Омой пыль битвы и пируй вместе с нами под пение муз!

Я молча склонил голову, не меняя выражения лица – все еще разъярен, но не желаю навлекать на себя гнев Зевса…

Пеан – кудрявый, приветливый и с тихой улыбкой (видел я его впервые), проявил мужество и остался на месте при виде моего лица. Даже не перепутал снадобий: молча и с должным почтением изгнал лернейский яд при помощи какой-то припарки, а потом принялся натирать рану нектаром и амброзией.

За процедурой наблюдал Аполлон, который раскинулся на ложе врачевателя и не счет нужным покинуть комнату, когда в нее вошел я. Тонкие пальцы Сребролукого брезгливо подрагивали, будто ему самому приходилось меня касаться – но глаза смотрели проникновенно и преданно.

– С тех пор, как он похитил мой треножник в Дельфах, его нрав не изменился, –только и сказал он, но тон был говорящим: Аполлон, сын Зевса, боролся с Гераклом – и Громовержец был вынужден разнимать их молнией, потому что победа не давалась никому. Старший Кронид, брат Зевса, сражался с Гераклом – и потерпел поражение…

– Я не нанес ответного удара, – процедил я, и рука врачевателя дрогнула, а Аполлон смолк, приятно и вежливо улыбаясь.

Не заиграться бы в уступки. Усмешки Зевса перетерпеть легко, он и впрямь велик над нами, но если его многочисленное потомство начнет усмехаться на тот же лад…

После я вытянулся в наполненной теплой ароматной водой ванне в одной из комнат для омовения и закрыл глаза. Рана блаженно постанывала, зарастая, медленно рассеивалась муть перед глазами, и казалось, вода вымывает изнутри многолетнюю копоть сомнений: что делать, было ясно, теперь только не усомниться, только доиграть до конца…

Афина скользнула в комнату, не спросив разрешения: возникла, в доспехе и даже, кажется, при эгиде – только что с поля битвы.

– Радуйся, дядя.

Я плохо умею это делать. Особенно когда пресловутое потомство все же лезет куда не попросят и в ненужный момент.

– Я совершаю омовение, – произнес я очевидное.

Неочевидным было то, что я чувствовал себя неуютно, когда надо мной стоят в полном вооружении, а у меня из оружия – лепестки цветов, плавающие в воде.