Дмитрий Щербинин - Буря

Никогда, во снах, она не разговаривала с ним, теперь, неожиданно, заговорила. Голос был ее — он сразу же узнал, словно бы мгновенье назад, в последний раз слышал, словно бы вовсе и не расставались они:

— Здравствуй, сын мой. Или не узнал свою мать? Как же ты мог забыть? Вот твоим братьям еще простительно, они то, хоть и видели меня, но были тогда совсем еще младенцами. Да как же ты мог забыть нашу последнюю встречу, разве же такие встречи забываются; разве же можно забыть то, как мы расстались, а? Альфонсо, сын мой, я не верю, что ты про последнюю встречу позабыл. Ну — неужели теперь и вспомнить не можешь?

— Нет, нет, нет… — голос был сдавленный, глухой, холодный — так мог бы застонать некто засыпанный ледяной землей, и испускающий из себя последнее дыханье.

— Как же не можешь? У нас впереди очень интересная беседа, но, прежде всего, ты должен вспомнить. Что ж — так и не помнишь, могу, ведь, и напомнить.

Вэллас, почувствовал, как руки Альфонсо, которые, все это время так и лежали на его плечах, со страшной силой сжались — с такой силой, что захрустели и его плечи и костяшки пальцев, еще он почувствовал, какой жар исходит от него. Ведь, весь снег, который на этот лик падал тут же и таял — стекал вниз маленькими ручейками…

Вот Вэллас взглянул внимательно в лик матери, и ему тоже захотелось кричать, ибо он понял, что уже видел это лицо, где то в глубинах своих снов, и то были кошмарные глубины, но что именно там было, он даже и теперь не мог вспомнить. Но вот он усмехнулся и проговорил:

— А чего мы испугались? Что — думаем — это призрак?

— Мне непонятно, как женщина может уходить в такое ненастье из крепости? Быть может, она безумная. — произнес тут Вэллиот, на бледно-сером разгоряченном лице которого выступила испарина.

— Нет — она явно выдает себя за призрака. И хочет нас всех напугать. Ах, на Альфонсо совсем лица нет — он как снеговик весь тает! Женщина, вы не благородная — ведь, я же сказал, как наш спутник боится призраков. Зачем же подошли? Посмотрите, на нем же лица нет…

— Довольно, довольно… — слабым голосом простонал Альфонсо. — Теперь ни к чему это шутовство — это уже конец, или… начало конца, но теперь оно не отстанет… Как же холодно… Есть ли тут еще кто-нибудь?

— Смотрите, как разоблачаются призраки! — не слыша его, и вообще ничего, кроме своих противоречивых чувств не слыша, воскликнул Вэллас.

И вот он замахнулся, и довольно сильно ударил женщину по спине, надеясь, что звук этот услышит каждый. Рука его не прошло через пустое пространство, однако — никакого хлопка тоже не было. Ему показалось, будто он ударил в ледяную, покрытую острыми выступами каменную поверхность, и еще — он вовсе не на спину попал, а что-то, уходящее от этой женской головы в снежный мрак не ведомо как далеко. Тем не менее, он тут же поспешил заявить:

— Ну вот, так я и думал! Призрак! Ха-ха! Эй ты, Альфонсо, не мучайся так — вовсе это и не призрак, а самая обычная женщина, только уж очень жесткая, ну — должно быть закоченела! Мы можем и согреть! Ха-ха-ха!

Последние слова он проговорил не то что неискренне, но, даже и с ужасом каким-то — так как чувствовал, что вовсе и не должен был, на самом деле, их говорить. И, как всегда — чем неприятнее ему становилось, чем больше понимал, что неуместны его дурачества, тем больше он жаждал, эти самые дурачества совершать. Он понимал, что будет плохо, но остановится все равно не мог, словно бы и не было в нем человеческого разума, но, какая-то невиданная сила все влекла его. И так он был поглощен эти своими ощущениями, что даже не слышал болезненного, нечеловеческого вскрика Альфонсо, не чувствовал и того, с какой силой он сдавил его плечи, но вот — обернулся к женщине, проговорил скороговоркой:

— Хватит нас пугать, и мы вовсе тебя слушать не станем, ежели загадку не отгадаешь:

Она ни мгновенья ни медлила с ответом, и, хотя голос у нее был с легкой усмешкой, хотя старалась она придать ему какие-то добродушные нотки — все же было в нем что-то неизъяснимо жуткое. А вот, что ответила она:

— …Вот так то: а Луна покрывало не расстилает, она лишь узкую дорожку льет по морской глади; и глубин она тоже не освещает, а лишь у самой поверхности робко светит. Ни один моряк, если он не безумец, не примет ее за маяк! Но насчет этого дня загадка верна: да — если бы сейчас убрать весь этот снег, если бы все пространство до горизонта открылось, то и увидели бы вы этот свет мертвых, который и морские глубины освещает. Но снег не уберется. Нет, нет — этот свет невозможно выдерживать, и все живое ослепло бы, а моряк, с почерневшими глазами, повел бы свой корабль не к маяку, а прямо на скалы…

— Довольно, довольно! — нервным, пронзительным голосом вскричал Вэллиот. — Все это бредни! Бредни, бредни!.. Хватит нас дурачить!..

— Да оглянитесь вокруг! Чего же вы так боитесь, ежели ничего нет!

И вот они оглянулись, и, увидели, что, снежные потоки принимают некие формы: так складывались они в туннели; так, вдруг, открывались какими-то глазами, тянулись и пролетали руки, волосы; даже и лики, но такие стремительные, что ни один из этих ликов невозможно было толком разглядеть. Теперь только слепой или же безумец стал бы утверждать, что ничего не происходит, что — это простая снежная круговерть.

— Ну, и хорошо! Хорошо! Хорошо! — несколько раз громко воскликнул Вэллиот. — Это что-то новенькое. Возможно, у нас действительно отмерзли мозги; возможно… ты действительно какой-то призрак. Ну, и что же из того? Ну, пусть ты и призрак; пусть кругом и летят эти тени, свет мертвых, и все прочее… Ну, и что же из того?

— Вы должны услышать всю правду; узнать, что делать дальше. — медленно проговорила она.

Альфонсо, которого все это время трясла жаркая лихорадка, неожиданно вскинул голову, и, с мукой в нее вглядываясь прохрипел-провыл-прошипел:

— Ну, и говори… Да, да — все-все рассказывай, смотри ничего не упусти. Только, все равно не тяни, раз уж пришел, палач, так и не зачем так тянуть. Уж казни, так казни, но, ведь, Тогда то все быстро Произошло; вот и теперь, ни к чему так изводить. Ни к чему, ни к чему, ни к чему! — прокричал он несколько раз громко, совершенно себя не помня, и все сжимая, — до треска сжимая плечи Вэлласа. Затем, на несколько мгновений замер, и продолжал уже значительно более тихим голосом. — Подожди, подожди, пожалуйста, матушка. Я вот сейчас одну песню спою, я ее сейчас вспомнил, и такой то печалью она мне в сердце ударила. Эту песню, матушка, я еще в Нуменоре слышал. Услышал я ее, сидя на окраине нашего парка, и тогда из-за ограды с улицы, так и запали мне в сердце эти слова: