Дмитрий Щербинин - Буря

В нескольких шагах от Альфонсо, лед надулся, выгнулся, и, вдруг, хлынул до самого потолка колонной кипящей воды, которая обратилась в пар, который тут же сгустился, и стал многометровой, призрачной фигурой его матери, которая была облачена в то же длинное платье, какое было на ней и в Последний день; на виске было темное пятно, смотрела она с деланной печалью, а на самом то деле — леденящая тьма, так и сквозила из ее взгляда.

— Я пришла сказать вам немногое — лишь то, что было уже сказано; да еще и показать вам это: велений рока нам не избежать, все мы, чтобы ни делали, чтобы ни старались делать — все идем к одной цели, все уже предопределено, и не укрыться вам в этих уютных пещерках, так как, ежели року будет угодно, то не только этих пещерок, но и всех этих гор не станет — все зальет море, или же раскаленная лава расколет землю из глубин. Я это говорю к тому, чтобы все вы были готовы к свершеньям, и не строили всякие планы, думая, что вы независимы. Можете отдыхать, пока еще осталось немного времени, но все это тоже предопределено: помните, помните — каждое ваше слово и действие, хотите вы того или не хотите — ведут к одному. Смотрите же!

И тут фигура неуловимой тенью устремилась, под лед, а стены, и своды попросту исчезли! На них темно-серой стеною неслось ревущее облако снежинок; в ужасе кричали птицы, деревья гнулись, вот стена уже рядом, вот ударила в Гэллиоса, столкнула его на ледовую поверхность; вот врезалась в поднимающиеся изо льда головы; ничего не стало видно — нет — это не было виденьем — это, действительно метель, которая прожигала льдом до самой кости, которая слепила глаза — неожиданно, все это оборвалось.

Вновь воздух сиял теплым светом, и вновь окружала их теплая, как парное молоко, вода. В воде оказался и старец Гэллиос — впрочем, в несколько мгновений он уже выбрался на берег, и оглядывал свое весенние царство. Лишь недолго царствовала здесь зима, но, все-таки, нежным растением вред был нанесен гораздо больший, нежели людям. Так, на многих деревьях были отломлены ветви, многие цветы сжались, прижались к земле; и теперь только робко поднимали бутоны, словно бы оглядывались, и спрашивали: «Неужели этот кошмар закончился?» — птахи стремительно вылетали из древесных крон, кружили в воздухе, звонкими голосами спрашивали друг у друга: «Что это было?.. Теперь то Это ушло?.. Ты в порядке?..» Несколько прекрасных цветков были сломаны, и теперь возле них кружились пчелы, и пели печальную песнь, прощались со своими красавицами…

Вообще же, в несколько минут, этот маленький мир уже успокоился, и зажил привычной жизнью: журчала в ручейках вода, птицы выводили свои трели; стрекозы, бабочки, всякие жучки, сверкали своим красочным опереньем в воздухе. Казалось, все произошедшее, было лишь дурным сном — но нет: все же лежали обломанные ветви; все же несли пчелы отломленные бутоны своих цветов.

Братья выбрались на берег, быстро оделись, а там их уже встречал, окруженный теплой аурой Гэллиос, он приговаривал:

— Ну, вот — никак не ожидал, что подобное могло случится. Хорошее же купанье вышло… Да — я, верно, и позабыл, что Враг совсем не ведает законов чести: может прийти и на праздник, и в гости… Ну, довольно, довольно…

Нет: все-таки, не было в его голосе прежнего спокойствия, все же проступила там некая тревога, и, когда он жестом пригласил их следовать за собою, то уж и не говорил ничего, но шел, низко опустив голову, задумавшись. Но вот и окончание этого сада, вот винтовая мраморная лестница, по которой и стали они подниматься. Преодолев не менее сотни ступеней, вышли в довольно просторную залу, стены которой были заставлены высокими стеллажами с книгами. В глубине этого помещения, в полумраке стоял стол, на которым высилось несколько массивных томов. Эту залу они минули, и, пройдя по небольшому коридору, украшенную пейзажами, вышли в иную — там уютно потрескивал камин, а на столе уже расставлены были изумительные, аппетитные кушанья, и в таком большом количестве, что один перечень этих кушаний занял бы ни одну страницу. Приветствовал их главный повар — медведь; он поклонился вошедшим, проворчал что-то, и, выслушав одобренье Гэллиоса, поклонился, и с довольным ворчаньем, на двух лапах ушел на кухню.

Перед тем, как сесть за стол, надо еще было вымыть руки, и, хотя, после купания в озере, руки их были достаточно чистыми, таков уж был обычай этого дома, и вот подбежали белочки с кувшинами наполненными теплой ароматной водой, и еще — с белоснежными полотенцами. Руки они вымыли, полотенцами вытерлись, и вот уселись за стол. Никто, кроме Гэллиоса, даже и не притронулся к яствам — старец же, словно ничего и не случилось, словно был какой-то беззаботный, праздничный день, начал с салата, и еще обильно закусывал его ароматным, мягким хлебушком.

В молчании прошло несколько минут… а с этим потрескиванием камина было действительно уютно, и даже не верилось, что за этими стенами неистовствует, бьется снежная буря. Было так тихо… впрочем, в этой тишине, издалека, едва слышимое, доносилось птичье пенье, но с ним то было еще уютнее.

Неожиданно, рассмеялся Вэллос — он придвинул к себе блюда с зажаренной курицей, и теперь, ковырял ее вилкой, вот заговорил:

— А вот мой брат Вэллиот утверждает, что все мы звери, но только с очень большущими мозгами. И вот смотрите-ка, нам, выходит, можно всяких зверьков убивать и кушать, а властелину темному что ж нет? Нас то есть — ведь мы ж для него, со своими страстишками, как раз, как для нас эти зверьки. Но зверьки то не ропщут, а мы из себя что-то мним. Вот посмотрите, как аппетитно этого зайца зажарили…

— Вэллос, Вэллос… — мягко проговорил, отодвигая салат, и принимая суп Гэллиос. — …Неужели ты не видел различья: оно ж не в форме заключено — не тебе ли медведь кланялся, не тебе ли белочки служили. Так с виду то они ничем от лесных зверей не отличаются, а отличие, как раз в душе — разве же не видел, что вели они себя, как мы — у человека есть сила воли, у человека есть доблесть… много чего, чего нет у зверей, но главное — душа. Ведь, посмотри на тело человека — ведь — это всего лишь один из зверей, но ведет то он себя не как зверь, потому что душа есть. Отними у него душу — он, как зверь лесной себя вести станет…

— Ну, хорошо, хорошо! — с напускным весельем прокричал Вэллос. — Я ж к тому и клоню! Ему ж как раз и не мясо наша, а душонка нужна, у нас же жалкая душонка, в сравненье с его то; вот он и хочет нас, как этого зайчика — мням-мням!..

— Не говор, чего не знаешь. А за столом вообще лучше не затрагивать столь мрачные темы… Ну, хорошо же, я скажу: душа человеческая богоподобна, и способна к таким высотам о которых этот самый темный властелин даже и помыслить не может. Гордитесь тем, что вы люди, и… теперь довольно об этом. Принимайтесь же за еду, иначе, таким пренебреженьем, обидите мою кухню…