Дмитрий Щербинин - Буря

Она еще что-то говорила, однако, тут музыка заметно изменилась. Теперь в ней было множество тревожных, пронзительных ноток, она и рыдала и стонала, и, вдруг, вместе с воем ветра возросла до такого предела, что полностью поглотила в себя голос девы, тут же и молния ослепительно сверкнула, незамедлительно последовал и раскат громко, да такой, что у многих, на некоторое время заложило в ушах.

На сцене же наступил совершенный мрак — это был живой и жуткий мрак, и в нем двигалось что-то, и он веял леденящим своим дыханьем — вот, в глубинах его медленно стало разгораться блеклое, мертвенное сиянье. Все ярче и ярче оно становилось, и вот уж стало видно тянущееся до самого горизонта заснеженное поле. Все поле это было покрыто бугорками, и, вскоре все поняли, что тысячи этих бугорков — ни что иное, как припорошенные тела. Кое-где и кровь проступала, но никто не шевелился, все, до самого горизонта было мертво. Оказывается, мертвенный свет изливало из себя солнце — но какое оно было тусклое — оно едва-едва пробивалось через ровную светло-серую пелену, куполом огораживающую эту многоверстную гробницу.

Но вот зашумели крылья, и слетел с небес черный ворон — Альфонсо, конечно, сразу узнал его. Он повернул к зале половину своего лика — теперь каждый видел только непроницаемое око, слышал только голос ворожащий, прямо в голове поющий:

В этих словах была такая сила, что никто из них даже и не сомневался, что именно так все и будет. Они смотрели на эту сцену, и каждый чувствовал себя снежинкой, которую несет могучий ветер. И каждый из них видел себя, летящим над этим полем — каждый приближался к какому-то одному холмику, и знал, что под ним — его могила…

А сцена вновь стала меркнуть, и вот вновь наступил мрак, но, на этот раз, не было в этом мраке никаких образов: совершенно непроницаемый, тянулся он в бесконечную глубь, и должен был нахлынуть в залу, и подхватить, и унеси всех зрителей в свои глубины — они сидели, теперь в ужасе, но по прежнему не шевелились, не издавали ни звука, так как понимали, что какие-либо их действия беспомощны перед этим, неожиданно открывшимся. Этот мрак не источал холода, не исходило от него и тепла; вообще же, никаких чувств в нем не было, и никто из присутствующих, ничего, кроме этого мрака и не видел…

Но вот, во мрачных глубинах стал разгораться свет, подобия которому нет на земле — он приближался, и от одного только созерцания этого света, было им счастье, и каждому из них показалась, что дева, которая была в начале, теперь склонялась прямо над его ухом, шептала:

Свет, подобия которому нет на земле, нахлынул в залу, плавно заполонил ее, но никто давно уже не видел никакой залы — только этот свет, только голос девы, и они уж действительно позабыли, кто они, зачем про войско, про войну, забыли про Среднеземье, забыли и про жизнь — был только этот дивный свет, и еще — ожидание все новых и новых чудес, еще более прекрасных, нежели все, что было прежде…

Но вот свет лопнул, и на его месте оказалось бесконечное воронье око в бездну которого они падали. Они с мукою ожидали хоть каких-то объяснений такой перемене, как исцеления ждали вороньего голоса: чтобы он грянул в их головах, чтобы изъяснил, что же это такое. Но не было голоса, никто не изъяснял, что значит это падение в бездну — и это то было самое страшное, тогда даже кто-то попытался вскрикнуть, однако — и не услышал собственного голоса… Вдруг, мрак раскололся, брызнул на них смертоносными осколками, но никто не был ранен, а перед ними уже открылась новая картина.

Точнее — там было три сотни картин, но каждый видел только какую-то одну; вот, что открылось Альфонсо: это была весенняя, размытая, от стаявшего снега дорога, вокруг холмилась земля, и некоторые холмы уже обсохли, и кое-где пробивались уже первые травинки. Вообще же, от всего этого веяло такой свежестью, такой аромат только просыпающегося в воздухе витал, что и голова кружилась, и, казалось, что все тело сейчас взрастет, до самого неба поднимется, кроною могучей там раскроется.

Но вот послышались удары копыт, и выехали несколько облаченных в черное всадников, на черных же конях. Лица их были закрыты шлемами, но Альфонсо сразу узнал себя — самый высокий, с короной отливающим серебристым светом, он возвышался на Угрюме, который шел низко опустив голову, словно весенний воздух не радовал, но давил его неким смрадом.

— И что же теперь? Что нам теперь делать? — спрашивал один из них.

Другой всадник отвечал голосом никогда им ранее не слышанным, но, все же, отдающим чем-то знакомым — будто бы, все-таки, была какая-то встреча:

— Теперь принять то, что суждено. Я готов.

— Но голос то у тебя дрогнул. — проговорил третий. — Взгляни в свое сердце — найдется ли там сил для этой жертвы?

— Ты же знаешь меня, брат.

— Подождите, подождите. — проговорил тот Альфонсо на коне. — Вон, видите ли рощу?.. До нее не более двухсот шагов, и над нею возвышается холм. А видите: на вершине того холма что-то белеет. Сейчас не могу разобрать, что это — камень ли, изваяние, или живое. Но сердце не может обмануться — сама судьба зовет нас взойти на этот холм, и скрепить наш союз клятвой. Я думаю — это будет уже последняя наша клятва.

— Нет, нет. — возразил еще кто-то. — При прощании с нашими любимыми и им тоже будут посвящены клятвы…

— Но здесь, на этом холме, суждено свершиться клятве, которая скрепит наше братство на века… быть может, и на тысячелетия…