Дмитрий Щербинин - Буря

— Кто ты?! Объясни, что с нами?!.. Выведи нас отсюда!..

— Да — Я поведу вас!

И хотел было Вэлломир проявить свою волю, но вновь его понес ворон, и вновь он почувствовал, что его собственная сила совсем ничтожна, против мощи ворона, и вновь он уверил себя, что, именно в ту сторону и хотел мчаться…

Если бы взглянул кто со стороны, так увидел бы, что в снежных вихрях, в нескольких десятках метрах над землею, мчится нечто черное, перед чем все это ненастье стремительно разрывается в стороны — за этим же расплывчатым пятном движется рокочущая черная туча. Туча клубилась, сотни образов в каждое мгновенье выплескивалось из нее, и в тут же поглощались.

А ворон нес Вэлломира к многострадальному ущелью, и вскоре уже стены его наполнились и ревом, и грохотом — местами происходили обвалы, и во мраке казалось, что уж и не ущелье это, а внутренности некоего исполинского червя.

Как только Вэллас бежал за призраком своей Маргариты, оставшегося Вэллиата Гэллиос переложил на спину Гвару (псу), и так, опершись друг о друга, направились они куда то… а куда не ведомо — теперь уж и дальних стен не было видно, и казалось, что с каждым шагом, поле это только дальше во все стороны разрастается. Тяжело было идти: снега то все наметало, и ноги утопали в нем, и снег то был жесткий, ледовый.

Вскоре Гэллиос стал выбиваться из сил — он тяжело дышал, спина его горбилась, и, если бы не посох, он бы уже много раз упал. Эту его слабость заметил Вэллиат, который очнулся, лежал с полу прикрытыми глазами, вцепившись в огнистую шерсть пса. Он и в эти роковые минуты всматривался с пристальным, болезненным вниманием; спрашивал:

— Так страшно умирать то, наверное, да ведь?.. Знаю, знаю, что страшно!.. Ведь, вы уж старый, жизнь то прожили, а впереди — один только мрак впереди!

— После смерти… — начал было Гэллиос, но Вэллиат не дал ему докончить.

Юноша заговорил, вдруг, с ожесточением, с озлобленностью даже с какой-то; он старался выговаривать слова как можно более четко, хоть и доставляло это ему не малую муку — но все время он прямо, с вызовом смотрел на старца, и так то слова выплескивал, что можно было подумать — с каждым словом и плюнуть хотел:

— Да знаю я эти россказни! Уж сто раз слышал, тысячу раз читал: мол ждет нас какое-то новое бытие; будто бы ступим мы в какой-то прекрасный мир, который здесь и вообразить невозможно, ну и прочее, прочее, прочее… Уж столько всего про эту загробную жизнь придумано, что всего-то, право, и не перечислить! А, быть может, просто очень вам хочется, чтобы это самое загробное бытие и на самом деле то было?!.. Очень, очень хочется, а на самом-то деле — и нет ничего!.. Нет я даже и знаю, что вы мне в ответ скажете: ежели столькие мудрецы говорили, что есть, так, значит, и вправду есть. А откуда же эти мудрецы, в самом деле узнали, что существует такая загробная жизнь?.. Ах, да — они над книгами покорпели, они сами почувствовали, что не умрут никогда, а вот вы выслушайте, выслушайте, что я вам сейчас на это поведаю: я то сам влюблен был, да, да — теперь то каюсь, а вот влюблен был, и за возлюбленной то своей бегал, и тогда даже не сомневался, что будет у нас вечная жизнь, что взлетим мы светлым облаком, ну и прочий поэтический бред. И стихи то я тоже писал, и думал, что стихи-то это уж высшее, духовное, нас с сами богами роднящее. Одно стихотворение я запомнил, и сейчас вам расскажу, и хоть бред оно, а все ж для объяснения моего необходимо:

…Такое вот довольно безыскусное, но, впрочем, достойное влюбленного поэтишки стихотворение. Но тогда то я прямо-таки днями и ночами среди этих и тысяч им подобных строчек жил! Возлюбленная мне не отвечала, и бродил я по этим тропинкам мрачный и нелюдимый, все воздыхал, все слезы лил, и чувственность то моя возросла до такой степени, что стал я уж и камни на которые она ступала целовать, а порою так страдал, что и в обморок падал. Ну, так вот, а однажды довелось мне видеть, как некто из города выгуливает собаку, вижу — собака то эта так на одну тропку и рвется, что-то мне сердце тогда зажало, вот и спрашиваю у хозяина ее, что это она так рвется-то, а тот и отвечает: «Да вот, у моего кобеля это любимое место, на этой тропке он совсем голову теряет — только и держи его на поводу. Он и рвется во все стороны, он и хвостом виляет и скулит, а все потому, что на этой же тропке выгуливают некую сучку — он то запахи ее чувствует, вот и кружится у него голова, вот и рвется — инстинкт, стало быть». Я то задрожал тогда, спрашиваю: «А он то и не понимает, наверное, что — это у него инстинкт?» — «Да, нет, конечно. Запах чувствует, восторг, жжение во всем теле чувствует, пена то изо рта течет, хвостом так и виляет…». Вот тогда то и сравнил я себя с этим псом, ну у меня то, конечно, извилин побольше, стало быть — не стану хвостом вилять, а стану рифмы придумывать; стало быть — не метить стану камни, а к этим самым камням губами припадать, да стонать о том, что нет ее рядом, всякими «высокими чувствами» себя тешить — поскуливать, то бишь. А еще и стихотворение, которое раньше уже привел вспомнилось мне, и тогда уж очевидным сравнение стало, уж здесь от этого пса, с большим количеством извилин. Нет, ну право, дайте вы этому псу побольше извилин, язык получше, чтобы скулеж его мог делиться на большее число внятных звуков, на буковки то бишь — и вот уж стишочки собачьи готовы:

Вот и все! Стихи, казалось бы — наивысшее проявление любви, а объяснить их можно так просто! Уж, если и это от животного восходит — то есть и есть животное, но только с большим числом извилин! — что ж тогда обо всем ином, житейском говорить. Я же испытал это, я прошел через это, и понимаю, что все это самообман… Вот я вам свою историю поведал, а теперь попробуйте убедить меня, что все эти «мудрецы» говорят правду о бессмертии души. Откуда они это взяли?.. В основном, все эти «мудрецы» люди замкнутые, над книгами корпящие — эта замкнутость, погружение в чтение, развивает в их извилинах всяческую фантазию, они живут воспоминаньями, размышленьями — конечно, им хочется верить, что все их грезы никогда не умрут, они ведь такого могут напридумывать! Ну так вот, что самое легкое — сказать, что светлые мечты исполнятся после смерти и будет даже что-то такое, чего и представить себя нельзя — и все ходят с пламенем в очах… Ах да — собак тоже бывают выразительные глаза, когда они печаль или счастье испытывают!.. Ну, так вот, пусть мне эти мудрецы объяснят следующее: все наши грезы, все, так или иначе, связано с воспоминаньями — воспоминанья, как известно хранятся в мозгу, однако, мозг, по смерти, некуда, почему то, не улетает, а остается и сгнивает в земле. Все эти огненные вихри, по времени первой юношеской любви — все это объясняется жаром крови, наличием в ней каких то веществ… так кровь тоже никуда не улетает, но сгнивает вместе с телом, сгнивает и сердце и легкие… Говорят о какой-то искорке вечного пламени; ну и черт с ней — вот тут уж не стану спорить, может и есть, на самом деле какая-то такая искорка, еще просто учеными людьми не открытая, что-то такое вроде пыльцы, которая вырывается из цветков, когда они уж отцветают, гнить начинают. Хорошо — предположим тело мое, хранит в себе эту искорку: быть может она в крови, в сердце, в мозгу растворена, быть может — именно она в глазках светит, быть может над головой летает! Предположим, что эта «пыльца» и высвобождается после смерти. Но, тогда иной вопрос — сколько меня, то есть меня нынешнего Человека в этой искорке останется. Ведь, уже поняли, что воспоминания с мозгом сгниют, жар любви — вместе с кровью; да и зачем мне эти воспоминанья в вечности — зачем, мне, скажем, в том новом бытии вспоминать, как я здесь пошел туда или туда-то, и говорил о том-то или о том-то. То есть — что ж эта за искорка такая? Что ж в ней, вот от меня, от нынешнего Вэллиата останется?.. Или уж это что-то беспомощное будет, или в облако какое-то светлое вольется, куда все эти клочки сливаются?.. А я, может, и не хочу ни с каким облаком сливаться… То есть меня то уже и не будет! Да, да, да — все что мы есть — это накопленный житейский опыт, и всякая прочая дребедень, и это все в земле останется, а там… там какой-то порыв, вздох последний полетит!.. И мне страшно умирать, страшно становится беспомощным, я боюсь этого вечного мрака!.. Гэллиос, старик, неужели тебе это не страшно? Неужели ты думаешь, что все после смерти будет именно так как ты грезишь?.. Но, ведь, и грезит то каждый по разному, и вообще — грезы наши очень-очень редко сбываются…