Алексей Добряков - Уличные песни

В нашем доме, в нашем доме теть Шура —
Очень видная фигура.
И все соседи в доме говорят,
Что тетя Шура просто клад.

Теть Шура, теть Шура, теть Шура —
Вот такая вот фигура.
И все соседи с чувством говорят,
Что тетя Шура просто клад.

Как-то раз, да как-то раз сосед наш сдуру
Забрался на тетю Шуру.
Но изменился вскоре он с лица,
Когда закапало с конца.

Теть Шура, теть Шура, теть Шура —
Вот такая вот профура.
И все соседи с чувством говорят,
Что тетя Шура просто блядь.

Я бил его в белые груди,
Срывал на груди ордена.
Ох, люди, ох, русские люди,
Родная моя сторона!

Я был батальонный разведчик,
А он писаришка штабной.
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой.

Ах, Клава, любимая Клава,
Неужто судьбой суждено,
Чтоб ты променяла, шалава,
Меня на такое говно.

Меня — на такую скотину!
Да я бы срать рядом не стал!
Ведь я от Москвы до Берлина
По трупам фашистским шагал!

Шагал, а потом в лазарете
На койке больничной лежал.
И плакали сестры, как дети,
Пинцет у хирурга дрожал.

Дрожал и сосед мой рубака —
Полковник и дважды Герой.
Он плакал, закрывшись рубахой,
Скупою слезой фронтовой.

Скупою слезой фронтовою
Гвардейский рыдал батальон,
Когда я геройской Звездою
От маршала был награжден.

Потом мне вручили протезы
И быстро отправили в тыл.
Красивые крупные слезы
На литер кондуктор пролил.

Пролил, ну а после, паскудник,
С меня он содрал четвертак.
Ох, люди, ох, русские люди,
Ох, люди, ох, мать вашу так!

К жене, словно вихрь, я ворвался,
И Клавочку стал я лобзать.
Я телом жены наслаждался.
Протез положил под кровать.

Болит мой осколок железа
И давит пузырь мочевой.
Полез под кровать за протезом,
А там писаришка штабной.

Я бил его в белые груди,
Срывал на груди ордена.
Ох, люди, ох, русские люди,
Родная моя сторона!

Глухо лаяли собаки
В затихающую даль.
Я явился к вам во фраке
Элегантный, как рояль.

Вы лежали на диване
Двадцати неполных лет.
Молча я сжимал в кармане
Леденящий пистолет.

Пистолет был кверху дулом —
Из кармана мог стрелять.
Я стоял и думал, думал:
Убивать — не убивать.

Но от сытости и лени
Превозмочь себя не мог.
Вы упали на колени
У моих красивых ног.

На коленях вы стояли
У моих красивых ног
И безумно целовали
Мой начищенный сапог.

Выстрел был, сверкнуло пламя.
Ничего уже не жаль.
Я лежал к дверям ногами.
Элегантный, как рояль.

Поспели вишни в саду у дяди Вани,
У дяди Вани поспели вишни.
А дядя Ваня с тетей Груней нынче в бане.
А мы под вечер погулять как будто вышли.

А ты, Григорий, не ругайся,
Ты, Петька, не кричи.
А ты, с кошелками, не лезь поперед всех.
Поспели вишни в саду у дяди Вани.
А вместо вишен теперь веселый смех.

«Ребята, главное — спокойствие и тише —
И не заметят, не, не заметят.
А как заметят, так мы воздухом здесь дышим», —
Сказал с кошелкою соседский парень Петька.

А ну-ка, Петька, давай скорее кепку.
А он черешню в рубаху сыпал.
Ох, видно, Витька, перегнул ты слишком ветку
И вместе с вишнями сейчас в осадок выпал.
Припев.
Пусть дядя Ваня купает тетю Груню
В колхозной бане, отличной бане.
Мы тете Груне все «спасибо» скажем дружно
И дяде Ване, уж конечно, дяде Ване.

А ты, Григорий, не ругайся,
Ты, Петька, не кричи.
А ты, с кошелками, не лезь поперед всех.
Поспели вишни в саду у дяди Вани.
А вместо вишен теперь веселый смех.

Надену я черную шляпу,
Поеду я в город Анапу,
И выйду на берег морской
С своей непонятной тоской.

Я сяду на пляж, разомлею,
О жизни своей пожалею.
И жизнь до конца просижу
На этом соленом пляжу.

Волна будет мчать за волною,
Беседовать тихо со мною,
Тереться о берег морской
С своей непонятной тоской.

Не раз в своей жизни невзрачной
Хотел я под поездом дачным
Решить наболевший вопрос
С улыбкою из-под колес.

В тебе, о морская пучина,
Погибнет роскошный мужчина,
Который сидел на песке
В своей непонятной тоске.

И каждый, увидевши гроб,
Поймет, что страдалец утоп:
Он долго сидел на песке
В своей непонятной тоске.

Останется черная шляпа,
Останется город Анапа.
Останется берег морской
С своей непонятной тоской.

Ты ножкой двинула лишь на вершок,
Какао вылила ко мне в мешок.

Связал нас черт с тобой, связал нас черт с тобой,
Связал нас черт с тобой веревочкой одной.

Сидели мы с тобой на леднике.
Какао хлюпало в моем мешке.

Ты камень сбросила да с высоты.
Разбила голову и сердце ты.

Связался я с тобой, теперь боюсь.
Боюсь теперь с тобой не развяжусь.

Ты по карнизу шла — я страховал.
Ты загремела вниз, а я сказал:
Лети же, черт с тобой, лети же, черт с тобой,
Связал нас черт с тобой веревочкой одной.

Раз глядел я между кралечке в разрез —
Я имел надежду, а теперь я — без.

Ох, какая драма! Пиковая дама
Жизнь мне всю испортила мою.
И теперь я бедный, и худой и бледный,
Здесь, на Дерибасовской, пою.

Мальчики, на девочек не кидайте глаз:
До копейки денежек вытащат из вас!

Дамочка, взгляните: я у ваших ног!
Впрочем, извините, — вот вам кошелек.

Пиковая дама отшумит давно.
Говорила мама: не ходи в кино.

Если бы послушал бы мамочку малец,
Он тогда б не кушал бы этот баландес.

Девочки на воле — я сижу в тюрьме.
Но мечтаю вскоре видеть их… во сне.

Вот и все исходы, и последний шмон.
Выйду на свободу — выжатый лимон.

Раз глядел я между кралечке в разрез
Я имел надежду, а теперь я — без.