Фазил Юлдаш - Алпамыш

— Говорить хочу я, не шутя, с тобой:
Что произошло, Тавка-дитя, с тобой?
Или стала я на склоне дней слепой,
Иль наряд твой не зелено-голубой?
Иль в моем краю джигитов знатных нет?
Сдохнуть бы тебе, Тавка, во цвете лет!
Как тебя прельстил подобный людоед?!
Речь мою, Тавка, дослушай до конца:
Шаха ты позоришь, своего отца.
Думала ль, что здесь тебя застану я?
Лучше б не дошла живой к зиндану я!
Шаха дочь подземным ходом из дворца
Бегать на свиданье к узнику должна?!
Видно, ты совсем, Тавка, развращена.
Сдохнешь — будет честь отца отомщена!..
Ведьма Сурхаиль все это говорит,
Не в зиндане стоя, а у входа лишь.
Слушает слова такие Алпамыш,
Слушает — и львиной яростью горит:
Но подкоп не по Хакиму был прорыт:
Пролезать могла одна лишь голова!
Неужель за все поносные слова
Так и не ответит старая сова?!
Сурхаиль меж тем пустилась наутек.
Алпамыш кричит Тавке: — Беги, беги!
Догони — поймай! Быстрей сайги беги! —
Ноги были очень длинны у карги:
Скачет, словно заяц, и чертит круги,
От Тавки спасаясь, как всегда — хитра,
То она туда метнется, то — сюда.
Но была она, однакоже, стара,
А Тавка-аим резва и молода.
Вот она каргу настигла, изловчась,
За подол схватила и, в него вцепясь,
Держит, упустить коварную боясь.
Весь остаток сил старуха напрягла, —
Как рванулась — так и затрещала бязь, —
У Тавки в руке — оторванный подол!
С тряпкою в руке застыла Ай-Тавка,
А пришла в себя — старуха далека.
Вновь Тавка за ней в погоню понеслась,
Но коварной ведьмы след простыл, — спаслась!

— Кланяюсь тебе я в ноги! — говорит, —
— Погибаю от тревоги! — говорит.

— Голову тебе, мой шах, в залог даю —
От тебя я ничего не утаю:
С Алпамышем я видала дочь твою!
Поздравляю с зятем! Шуток не шучу, —
Суюнчи с тебя я получить хочу.
Если ты и дочь не удержал в руках,
Можешь ли народом управлять, мой шах?!
Эта дочь твоя в девических летах
Стала ведь распутной на твоих глазах!

— Слову моему красноречивым быть,
Слову быть красивым и правдивым быть,
Славе недруга — остывшим пеплом быть.
Земляки мои! Коней вы запрягли, —
Каждому из вас живым-здоровым быть,
Вашему пути, друзья, счастливым быть!
Все же в этот путь зачем пускаться вам?
Дружеским моим поверьте вы словам:
Камни с гор возить не так легко коням,
Эти камни службу не сослужат вам, —
Что вам ездить зря по ведьминым делам?
Головы она преступно кружит вам!
Слушайте меня — езжайте по домам.
Вам, работникам, не скажет Сурхаиль,
Что вас ждет на той горе проклятой, Зиль:
Там живет свирепый огненный дракон, —
Встретитесь ему — всех уничтожит он.
Проглотить способен даже гору он!
Весь ваш караван на гибель обречен,
С муками и смертью путь ваш сопряжен, —
Пожалейте ваши семьи, ваших жен!
Ехать может тот, кто разума лишен.
Этим делом не прельщайтесь, говорю,
Арбакеши, возвращайтесь, говорю!..

— Ячменем и сеном покормив коней,
В горы едем не по воле мы своей, —
Посылает нас отец твой, Тайча-хан.
Выпал снег — следы оставит караван.
Нас — пятьсот, и все мы вооружены.
Хоть и были б мы драконом сожжены,
Шахское веленье выполнить должны.

— Словно нитка бус жемчужных порвалась. —
Я роняю слезы целый день из глаз.
Светоч утешенья моего погас:
Нитка дней твоих, любимый, пресеклась,
Счастья твоего с тебя упал венец:
В этом бренном мире милый — не жилец, —
Схвачен он, как видно, смертью, наконец.
Слушай, Алпамыш, батыр мой, удалец:
Все-таки тебя погубит мой отец!
Стало ведомо одно мне дело здесь:
Ты умрешь, свое оставив тело здесь, —
Не в земле Конгратской, а в земле чужой!
Я тебе служить мечтала всей душой,
Быть твоей рабой, твоей сестрой меньшой.
Но не ехать мне с тобой в тот путь большой,
Не прибыть с тобою в твой Конграт родной.
Не зажить твоею преданной женой,
И тебе не ведать радостей со мной.
Ой, вот-вот порвется жизни твоей нить,
Суждено тебе в чужой земле изгнить:
Скоро, мой султан, тебя должны казнить!
Этой казни ведь не знает мой султан, —
Заживо хотят его похоронить!..
Лик девичий мой был, как тюльпан, румян, —
Станет он от скорби желтым, как шафран.
Алпамыш — глава Конграта — не в черед
На чужбине в одиночестве умрет,
И о том узнать не смогут никогда
Ни родня его, ни весь его народ!..

— В мире бренном — жизни без кончины нет,
Не сужденной смерти ни единой нет
Ни людской душе, и ни мушиной. Нет,
Страхам за меня, мой друг, Тавка-аим,
Достоверной все-таки причины нет!
Знай, что Алпамыша нелегко убить,—
Поживу еще на свете, может быть.
Калмык имечтают извести меня,
Ждет отец твой, шах, семь лет такого дня.
Хоть и не бывает дыма без огня,
Но всего дымней сырая головня;
Это все, быть может, только болтовня,
Вражеское лишь пустое хвастовство:
Непременно, мол, теперь казним его!
Не горюй же ты заране, Тавка-джан.
Хоть сижу семь лет в зиндане, Тавка-джан,
Хоть унижен я, но я — конгратский хан.
Может быть, покину вражеский зиндан…
Горько я тоскую по родной стране,
Думаю, все время о своем коне:
Жив ли он еще, мой Байчибар, мой конь?
Вспоминает ли меня тулпар мой, конь?
Узниками стать случилось нам двоим, —
Не остался ль я без крыл, Тавка-аим:
Не был ли убит мой конь отцом твоим?
Просьбу мою, вопль мой, Ай-Тавка, услышь:
О коне узнать так жаждет Алпамыш, —
Вестью о коне меня ты окрылишь!
Милая калмычка, столько слез не лей,
Дивные свои глаза ты пожалей,
Хоронить меня еще причины нет.
Узником в зиндане сидя столько лет,
Добротой твоей, как солнцем, я согрет,
Будь мне навсегда святынею твой след!
О моем коне правдивый дай ответ.