Неонила Криничная - Легенды. Предания. Бывальщины

У их был уговор: пока Проня не стукнет из оружья — народу не выкрываться, а как учуют стук, дак народу вдруг хлынуть на разбойников. Как приходит этот разбой до Гусихи, атаман и говорит:

— Теперь Гусиха сгоготала и Проня пропал!

Идет этот атаман по переводам у Прони. Проня — ничего другого — из дымника выстрелил из оружья серебряной пуговицей; атаман с переводов упал. А народ услыхал этот стук и со всех сторон содвинулись. Разбой испугался — и сейчас к озеру, и приметались в озеро. Там и решился, всего сорок человек.

(…) Церковь (в селе Юрома на реке Мезени. — И. К.) строил богатырь (…), именем Пашко. Будто бы своими руками, на собственных плечах, валил эти громады одна на другую один, без посторонней помощи. Силы он был необъятной, а чтобы судить об ней наглядно, он оставил народу на память модель руки своей (…) (громадный кусок дерева, длиною в высокий рост человека, обточенный с одной стороны в подобие руки человеческой; рука сжата в кулак, и кулак этот шириной своею равняется четырем, если не пяти головам взрослого человека (…)).

Пашко, уроженец соседней с юромской деревни, до сих пор называющейся именем богатыря — Пашкиной, раз пахал землю на берегу реки, в то время, когда по реке плыли сверху семь человек разбойников. У разбойников было крепкое, темное слово. Сказывали они это слово на ветер. Нес это темное слово ветер на заказанное место — и стала у богатыря лошадь, как вкопанная, и не шла по полосе дальше вперед.

Не стерпел силач Пашко обиды такой, а замка от заговору, темный человек, не знает. Надо донять злых людей хитростью и мощью своей. Посылает он своего работника по берегу наследить за разбойниками, куда они придут, где остановятся, и только бы на одно место сели: на воде они сильны, не одолишь. Разбойники свернули на реку Пёзу — так работник и сказывает.

Рассказывают также и другое, что Пашко не сробел, когда встала его лошадь. Он послал и свое запретное слово — и лодка разбойничья стала и с места не тронулась. Да атаман был толков, знал замок и сказывал:

— Братцы! Есть кто-то сильнее меня, побежим!

И побежали. Зашел Пашко по пути за товарищем Тропой, таким же, как и он, силачом, и с его деревни, и с ним вместе повернул на лес. Нагнал Пашко разбойников на реке Пёзе. Разбойники наладились кашу варить, да видит атаман кровь в каше, пугается крепко и товарищам сказывает:

— Беда-де на вороту, скоро тот, кто сильнее нас, сюда будет!

И не успел слов этих всех вымолвить, явился и сам Пашко: одного разбойника убил, и другого, и всех до седьмого. Остался один атаман. Бегает он кругом дерева, и исстреливает Пашко все дерево в щепы и не может попасть в атамана. Накладывает на лук последнюю стрелу и крестит ее крестом святым. Валится от этой честной стрелы враг его и супостат на веки вечные.

И до сих еще пор старожилы показывают на пёзском волоку между Мезенью и Печорой то дерево, которое исщепал своими стрелами богатырь Пашко. И до сих еще пор всякий проезжий и прохожий человек считает неизменным и безотлагательным долгом бросить охапку хворосту на проклятое, окаянное место могилы убитого атамана. Там уже образовался огромный курган. А за Пашко осталось на веки вечные от этого дела прозванье Туголукого.

Аханщиков (дед рассказчика, П. С. Полуэктова) жил в лесу, около Василя, лет около ста назад, сеял пшеницу и этим кормился. Овец еще держал. И жила с ним одна дочь, такая рослая да здоровая. Она до тридцати лет в мужичьем платье ходила. Время разбойничье было, кругом леса, поневоле за мужика и на работу шла и везде. В тридцать лет она замуж вышла и плакалась, что робенком к венцу ведут.

Вот раз вышел дед в поле, а ходил он всегда без шапки. Все его в округе знали и прозвали Колышком, так Колышком и кликали. Попадаются навстречу разбойники.

— Кто идет? Стой!

А дело утром было, на заре.

— Ах, да это ты, Колышек, нам перва встреча! Разве не знаешь, что первой встрече, кто бы ни был, голову долой!

— Как, батюшка, не знать? Что ж делать-то, рубите! Вот она!

Ну, вот они возьмут (не раз это с ним было) долгий шест, смеряют в его рост, лишнюю-то вершинку отрубят и искрошат шест на мелки части, а его пустят.

— Ну, ступай да вдругорядь не попадайся, а то убьем!

А почему они его не били? Больно он добр был и не корыстен. Бывало, придут, овцу у него зарежут и уйдут — он и не взыскивает. Денег давали ему — не брал.

— Нет, куды мне? Не надо.

Раз и говорят разбойники:

— Эй, Колышек, поди-ка — мы лодку на Суре в песке оставили, с медными деньгами… Поди возьми!

— Куды мне, батюшка? Не надо!

Так и не взял, а после целую лодку водой вымыло, и кому-то вся казна досталась.

Слыхал я одну историйку. Вот был (звали воеводой) Фома-воевода, находился, значит, в нашем Пудожском уезде, не знаю, в какой волости. Под ним было сорок разбойников. Куды где узнает деньги, так съездит и ограбит. Узнал, что купец один богато жил. А жил-то ен в большой деревне, напахнуться так что не смел. Узнал это он и пишет купцу письмо: «Слушай, купец, отдай мужикам рабочим по три рубля денег. Я тебе приказываю. Такой-то Фома-воевода». А он (купец) записку получил да и не отдал денег.

Потом зима пришла, Фома пишет: «Отдай по канькам (валенкам) да по шубам мужикам, которые у тебя работают». Прочитает письмо купец и никому не объявит.

Год целый воевода предлагал ему. Потом собрал свою дружину, оборужил ю, надел ю шинелями, человек шестьдесят, и отправился к этому купцу. Приехал к купцу ко вечеру, заехал на двор и требует купца на двор. Зовет его по имени, по изотчины и говорит ему:

— Слушай, купец, нас послал царь, на тебя будет нападение в эты сутки или на этой неделе. Приедет Фома-воевода, он тебя убьет да разорит, твое место сожгет.

Обрадовался купец.

— Спасибо вам и царю-батюшку.

Заказал пищу что ни лучшую, приготовку очень хорошую для приезда солдат русськиих для защиты купца богатого. Как поужинали ены и сели за столы за дубовые, и говорит воевода таково слово:

— Ну, садись-ка ты с нами, хозяин наш. Как что тебе было написано?

— У того ли воеводы со своей армией было писано мне, что дари деньгами своих работников, а как на зиму — обчем обнадежь их и не обижай их, пожалуйста.

— Дак давал ли ты им деньги?

— Нет, — говорит.

— Давал ли ты им обувь?

— На кой черт! Наживут и самы.

— Ну, дак неси-ка сейчас на стол две тысячи.

— Да куда? — говорит. — Да у меня и нету тут.

— Да не доводи-ка ты до греха до большинского. Не хотел мужикам дать частиночки, дак мы всё возьмем.

Как заежился купец.

— Да что вы, — говорит, — да я не отдам никому, неужели вы тут деньги возьмете?

— Возьмем мы с тебя да две тысячи, а искать пойдем, дак и всё возьмем. А я ведь теперь Фома-воевода. Как я тебе писал свою грамоту, как не послушал ты меня, не отдал сотнямы, дак давай сюды две тысячи.