Жюль Лермина - Роялистская заговорщица

– Хорошо ли ты понял? – спрашивал кто-то. – В десять часов на углу улицы Эперон, низенький дом… Шесть ударов в дверь с промежутками через каждые два удара. Повтори мне пароль…

– Pro virtute!.. [11] Во имя доблести! (лат.)

– Тебе ответят… Pro patria! [12] Во имя родины! (лат.)

– Значит, решено… И ты уверен в людях, которых мы там встретим?

– Как в тебе…

– Не попадется шпионов?

– Приняты все предосторожности. Условный знак меняется каждую неделю. Сегодня вечером, как ты знаешь, правая рука кладется ладонью на левое плечо… и маска… Как ни хитры полицейские Бонапарта…

– Браво! Дай Бог, чтобы республика…

Трое людей прошли, удаляясь, их голоса скоро превратились в шепот. Лавердьер не шевелился, он был не из тех, кто помешал бы разговору людей, рассчитывавших, что их никто не слышит за этими безмолвными экипажами-укрывателями.

Нечего и говорить, что он не упустил ни одного слова из слышанного разговора.

– Как видно, – промычал он, – счастье опять повернулось ко мне. Заговор, тайное общество, да еще республиканское… Я знаю, кто мне заплатит за эти сведения. Только бы ничего не забыть.

Он вынул из кармана записную книжку и записал:

– Адрес: на углу улицы Эперон. Прекрасно. Пароль по-латыни. Да будь я проклят, фразеология а-ля Робеспьер. Да, я чуть не забыл… условный знак: правая рука на левое плечо.

Он это проделал:

– Совсем просто. По-вашему, полиция не может знать всех этих подробностей. Это смотря по тому, о какой полиции вы говорите, господа мои. Теперь сытный обед с несколькими бутылками вина, чтобы себя уравновесить, и затем отрапортуем. Полковница останется довольна.

На этот раз ничто не помешало ему вылезть из кареты, он пробрался через сарай с экипажами, наткнулся в ней на маленькую дверь, которую открыл, толкнув ее, и в конце концов вышел на улицу Монмартр. Он выпрямился во весь рост, втягивая в себя воздух. Его дурные впечатления начинали сглаживаться, к нему вернулась его прежняя смелость храбреца, с гордо закинутой головой дерзко оглядывающего женщин, толкающего прохожих.

Он направился к рынку, там на углу улицы дю Жур был ресторан, где, как он знал, хорошо кормили, дешево и в кредит. А когда он вышел оттуда, простояв довольно долго перед буфетом, перепробовав всевозможных ликеров, потягиваясь больше обыкновенного и пощелкивая каблуками, он направился в Сен-Жерменское предместье.

Что же это был за капитан-авантюрист, смахивающий и на шпиона, и на разбойника?

На это никто бы не сумел ответить определенно, а тому, кто бы обратился с подобным вопросом к нему лично, вряд ли бы поздоровилось.

Его имя? Да не все ли равно, как его звали? Партиям нужны партизанские предводители, которые представляли бы из себя не что иное, как номера.

Без сомнения, ярый роялист, так как он прежде дрался в Вандее, лет шестнадцать назад. В сущности, не нападал ли он только на артиллерийские фургоны? Не принимались ли им подчас дилижансы за добычу войны? Затем он иногда внезапно исчезал неизвестно куда, никто не знал, что это были за отлучки. Одно время он состоял при полиции у Ровиго. Сегодня он был более смелым, храбрым, чем когда-либо, готовым на рыбную ловлю в мутной воде.

Лихорадочные эпохи – времена удачи для людей подобного сорта, а он к тому же был готов на все, даже жертвовать своей головой. Он рассчитывал создать себе определенное положение вне политических или других случайностей, одним словом, продать себя как можно дороже. Ему указали покупателя. Вот почему он направлялся теперь к маркизе де Люсьен, которую он в насмешку называл полковницей и которой он решился служить с полной преданностью, насколько его личные интересы того потребуют.

В 5 часов виконт Лорис был в отеле де Люсьен. Он был в странном настроении духа, сознавая, что утро было неудачное. Дважды в это утро его сокровенные чувства были задеты: первый раз, когда он под влиянием безрассудного порыва заступился за врага своих убеждений, – и зачем только она созналась ему в этом, – а второй раз, когда к нему обратились с предложениями, которые он считал для себя оскорбительными.

Молодость не идет на сделки с совестью, в двадцать лет сердце ревниво бьется или за любовь, или за ненависть, оно не бывает еще развращено разочарованиями, которые принято называть опытом и которые в сущности очень часто не что иное, как уступка самому отвратительному эгоизму.

У него была потребность как можно скорее отвести душу с той, которая была для него олицетворением его собственной совести, ему нужно было найти в ней отголосок его собственного гнева.

Регина встретила его еще с большей радостью, чем обыкновенно.

Их интимные свидания происходили в маленьком салоне, прозванном молельней; ему нравилось это название, потому что там он бывал с ней наедине, но это действительно было нечто вроде часовни. Вся комната была обтянута белой шелковой материей с цветами; потолок представлял из себя род балдахина с короной посередине. На одном из панно был портрет Марии Антуанетты во весь рост, перед ней на пьедестале из оникса стоял бюст Людовика XVI. Напротив, на консоли из белого мрамора находилась севрская ваза с медальоном Людовика ХVIII. Низкие стулья из белого выпуклого бархата с золотом напоминали собой скамеечки для молитвы, а догорающие лучи дня, падая на ковер через большие стекла окна, смягчали все линии.

Вот здесь-то эти два любовника, в самом высоком и чистом смысле этого слова, связанные единством их религии, их страсти, их надежд, проводили долгие и приятные часы, уносясь в мир грез, поэтизируя свои стремления, обращаясь к своим богам с теми излияниями, с которыми они не смели обращаться к мирской любви. Совершенно так, как в церкви те, кто не может говорить друг с другом, соединяют свои обеты, в лоне улыбающейся Богоматери.

– Ах, как мне хотелось вас видеть! – воскликнула Регина. – Есть дни, когда бывает так же тяжело справиться с радостью, как в другие дни – с печалью. Взгляните на меня, Жорж, и скажите мне, что вы находите меня красивой.

Под влиянием обаяния этой женщины Жорж забыл все невзгоды дня и опустился перед ней на колени.

– О да! – прошептал он. – Такой красивой, что иногда я страшусь, что не доживу до той счастливой минуты, когда эта рука будет навсегда принадлежать мне, я не дождусь, когда мы вырвемся из этого мира злых и изменников и, исполнив нашу задачу, попадем наконец в блаженную тьму неизвестности, которая не будет нарушаться никаким шумом извне.

Регина, которая положила ему обе свои руки на голову, отодвинулась слегка.

– Наконец-то, друг мой, – проговорила она, – наша мечта близка к осуществлению, так близка, что нам стоит сделать еще одно усилие, чтобы видеть ее осуществленной.