Трент Далтон - Мальчик глотает Вселенную

– Но та птица в твоей руке не была мертвой, она улетела, и я даже не уверена, что это был крапивник.

– У меня было такое чувство, что он умер, – говорю я. – Но он вернулся. И это то, о чем всегда говорит Гус. Мы возвращаемся. Я не знаю, как сказать. Старые души, так обычно говорила Астрид. У каждого из нас старая душа, но только такие особенные, как Гус, получают знание об этом. Все, что случается, – уже случалось. Все, что должно произойти, – уже происходило. Или что-то вроде того. Я встал и вышел на улицу к этой птице, и я поднял ее, потому что чувствовал, что должен. И затем она полетела и приземлилась на ту бетонную штуку, похожую на бункер, сбоку лужайки.

– От этого бункера у меня мурашки по коже, – замечает Кэйтлин.

Она смотрит вперед, на извилистую дорогу, ведущую к дому. Заходящее оранжевое солнце освещает ее темно-каштановые волосы. Ее пальцы барабанят по рулевому колесу.

– Я никогда не верил, что Гус особенный, – произношу я. – Я не верил, что Астрид могла слышать голоса духов. Я не поверил ни единому слову. Но…

Я замолкаю. Кэйтлин смотрит на меня.

– Но что?

– Но затем я встретил тебя и начал верить во все эти штуки.

Она смущенно улыбается.

– Илай, – говорит она, опуская глаза, – я думаю, это очень мило – то, что ты чувствуешь ко мне.

Я встряхиваю головой, ерзая на сиденье.

– Я вижу тебя, когда ты смотришь на меня, – продолжает она.

– Прости.

– Не извиняйся. Я считаю, что это прекрасно. Не думаю, что кто-то когда-либо смотрел на меня так же, как ты.

– Тебе не обязательно это говорить, – произношу я.

– Что говорить?

– То, что ты собираешься сказать насчет времени. То, что я все еще мальчик. Ну или ладно, просто человек. Ты собираешься сказать, что Вселенная все испортила. Она поставила меня рядом с тобой со сдвигом во времени. Хорошая попытка, но с разницей почти в десять лет. Тебе не обязательно это говорить.

Она кивает. Ее губы расплываются в улыбке.

– Ух ты! – выдыхает она. – Неужели я это хотела сказать? Черт побери, а как насчет другого? Я просто сидела и думала, что всегда хотела сказать тебе о странном чувстве, которое у меня возникло, когда я впервые тебя увидела.

Кэйтлин заводит машину, жмет на газ и резко разворачивается обратно в направлении особняка Титуса Броза.

– Так что ты почувствовала? – спрашиваю я.

– Прости, Илай Белл, – говорит она. – Сейчас не до этого. Я думаю, нужно просто выяснить, что в том бункере.

– И что там может быть?

– Ну, это же очевидно, не так ли?

– Что?

– Там конец, Илай, – отвечает она, сильно склонившись к рулю, пока шины воют на асфальтовой дороге. – Конец.

Мы стоим в мягких сумерках, припарковавшись в темной тени под раскидистой пурпурной жакарандой [68] Род цветущих деревьев из семейства бигнониевых. Другое название – фиалковое дерево, полученное благодаря сиренево-фиолетовым оттенкам цветков и медовому аромату. примерно в пятидесяти метрах от ворот. Маленькая белая «Дайхацу-Шарада» выезжает из ворот и поворачивает налево на дорогу в город.

– Это они? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит Кэйтлин. – Машина слишком маленькая, слишком дешевая. Это прислуга. – Она кивает на бардачок: – Загляни в бардачок, там должен быть маленький фонарик.

Я копаюсь в бардачке, разгребая в разные стороны шесть или семь скомканных салфеток, два небольших блокнота, восемь или около того погрызенных ручек, пару солнцезащитных очков в желтой оправе, кассету «Дезинтеграция» группы «The Cure» и, наконец, добираюсь до зеленого фонарика размером с губную помаду, с черной кнопкой на одном конце и маленькой лампочкой диаметром с человеческую радужку.

Я включаю его, и он дает жалкий луч искусственного света, достаточно большой, чтобы осветить ночное барбекю семейства зеленых муравьев.

– Для чего годится такой фонарик? – спрашиваю я.

– Я использую его, когда не могу попасть ключом в дверь дома поздно вечером.

Кэйтлин выхватывает фонарик из моей руки и устремляет взгляд вперед.

– А вот и они, – говорит она.

Серебристый «Мерседес-Бенц» выезжает на дорогу. За рулем шофер. Титус Броз и его дочь Ханна на заднем сиденье. «Мерседес» сворачивает с подъездной дорожки налево, в направлении города. Кэйтлин протягивает руку в пространство под моими ногами, хватает свою камеру, украденную в шкафу для неисправных камер, и перебрасывает черный ремешок через левое плечо.

– Пошли, – говорит Кэйтлин.

Она выскальзывает из машины и высоко задирает левую ногу в ботинке «Доктор Мартенс», чтобы опереться в место сочленения трех толстых ветвей жакаранды, откуда они расходятся в разные стороны. Дырка на левом колене ее черных джинсов надрывается еще больше, когда она туда забирается. Затем Кэйтлин, как обезьяна, карабкается вверх по толстой ветке, которая поднимается к верхушке коричневого забора. Она не размышляет. Она просто действует. Кэйтлин Спайс – человек действия. Я теряюсь на мгновение, просто наблюдая за ее движениями. В ней есть какая-то природная смелость. Я глазом не успеваю моргнуть, как она заползает на ветку достаточно высоко, чтобы сломать себе шею, если вдруг соскользнут ее верные британские говнодавы.

– Чего ты ждешь? – интересуется Кэйтлин.

Я поднимаю левую ногу к центральной развилке ствола, и моя задняя мышца бедра грозит порваться. Кэйтлин встает на ветке в полный рост и идет по ней, как гимнаст по бревну, прежде чем лечь, обняв на мгновение ветку, и самонадеянно протянуть ноги вниз, к коричневой стене, над которой та растет. Затем она находит ногами стену, приседает на ней и спускает ноги на ту сторону, опираясь животом на верх забора. Она оценивает свое возможное место приземления всего полсекунды, а потом разжимает руки и исчезает.

Я ползу вверх по ветке, далеко не так грациозно. Уже стемнело. Я прыгаю на стену и свешиваю ноги внутрь. Я молюсь, чтобы посадка была мягкой. Шмяк! Мои ноги находят землю, и я тут же падаю от удара. Я валюсь назад и жестко приземляюсь на свою костлявую задницу.

Двор погружен в темноту. Я вижу свет в особняке Титуса впереди, но не вижу Кэйтлин на темной лужайке.

– Кэйтлин? – шепчу я. – Кэйтлин!

Ее рука трогает меня за плечо.

– Минус десять баллов за соскок, – говорит она. – Пошли!

Она, пригнувшись, быстро несется через лужайку, огибая с левой стороны большой дом, через который мы проходили с Ханной всего лишь какие-то часы назад. Мы как бойцы спецназа. Как Чак Норрис в фильме «Октагон». Незаметные и суровые. За угол дома, на заднюю лужайку. Каменные фонтаны. Лабиринты живых изгородей. Цветочные садовые клумбы. Мы прорываемся через них и мчимся в направлении белой двери бункера, почти целиком скрытого вьюном, кустарником и травой. Кэйтлин останавливается возле двери. Мы оба наклоняемся вперед и упираем руки в колени, чтобы отдышаться. Журналистика и бег – это как мел и сыр, масло и вода, лейбористы и консерваторы.